Недавнее в общем-то рутинное заседание Ученого совета Института экономики РАН обернулось сенсацией местного масштаба. Отработав два положенных срока на посту директора ИЭ и не желая нарушать устав академии, член-корреспондент РАН Руслан Гринберг объявил, что он слагает с себя полномочия руководителя института, тем более что в начале будущего года ему исполнится 70 лет, а директорствовать полагается до 65. Можно спорить, справедливо это положение или нет, но, раз оно существует, его надобно исполнять, уверен Руслан Семенович.
К итогам Ученого совета мы еще вернемся, но прежде “Поиск” поинтересовался, какая из действующих экономических моделей ближе всего ученому и наиболее полно отвечает запросам общества, как формировались взгляды известного экономиста и как он выбирал профессию.
— Обычно, начитавшись умных книжек по математике, физике, истории и т.д., ребята уже знали, в какой вуз нужно нести документы. По экономике таких книг вроде бы не было. Неужели школьник Руслан Гринберг зачитывался “Капиталом”?
— Нет, “Капитал” я в школе не читал, но у меня были два веских обстоятельства, определивших мой выбор, — рассказывает Руслан Семенович. — Первое обнаружилось еще в детстве. Мой отец был начальником крупной Мингечаурской ГЭС (Азербайджан). И по тем временам мы жили очень хорошо: у нас был свой дом с садом, в нем даже арбузы росли. Отец, как теперь бы сказали, входил в местную элиту и запросто общался с городской “верхушкой”. Наш дом мне казался своего рода островком в море нищеты. В младших классах я своим умом дошел, что, хотя страна у нас и самая справедливая, где все равны, но подтверждения этому окружающая действительность почему-то не предоставляет. Сегодня специалисты сказали бы, что я выявил серьезные социальные контрасты. Пытаясь в меру сил исправить положение, я брал дома вещи, относил в школу и раздавал товарищам. На третий раз родители поймали меня с поличным и объяснили, что к чему. Но мне уже стало интересно устройство мира и возникновение неравенства.
А лет в 14-15, когда я учился в Москве, у нас был замечательный учитель истории (это второе обстоятельство). Он увлеченно рассказывал о марксизме и “Капитале”. Родители моих товарищей по классу писали на него “телеги”, возмущаясь, что он забивает головы учеников политэкономией, а я был в полном восторге. И решил поступать туда, где эти социально-политические вопросы изучают. Хотел узнать, как работает экономика, как делятся плоды труда — дать это мог только экономический факультет МГУ.
— И как вам там училось, как преподавали экономику?
— Когда я начал учиться в МГУ, в стране еще была “оттепель” — время для меня замечательное. А наш факультет был достаточно консервативен и отвергал всякие попытки внедрения рыночных элементов в плановую экономику даже на теоретическом уровне. Главным идеологом такого подхода был профессор Николай Александрович Цаголов — колоритная фигура, прирожденный лектор, умнейший человек, его лекции буквально завораживали. Он был принципиальнейшим противником товарно-денежных отношений, главное — Его Величество План. Меня же тянуло к поборникам иных отношений, и, слава богу, они тоже были на факультете, но, по понятным причинам, открыто не обнародовали свои взгляды. Это были яркие, в высшей степени образованные и интеллигентные личности — представители, я бы сказал, уходящей культуры. К тому же запретный плод, как известно, сладок — и нас интересовало все, что касалось современной “буржуазной” экономики.
Очень сильно повлияла на мое мировоззрение брошюра Геннадия Лисичкина “План и рынок”. Для 1965 года это была “бомба”. Примерно в то же время с высоких трибун объявили, что цель нашего общества — строительство коммунизма. И я не слышал, чтобы кто-то посчитал это “бредом сивой кобылы”. Мои родители, технические интеллигенты в первом поколении, лишь посмеивались относительно сроков: построить коммунизм за 20 лет казалось им нереальным, но против самой идеи они не возражали. Хотя и понимали: декларируется одно, а в жизни получается совсем другое. И я придерживался приблизительно тех же взглядов. В октябре 1957 года, когда запустили спутник, безумно гордился, что родился в СССР. Те же чувства испытал в апреле 1961-го, когда полетел Гагарин. А через семь лет, в 1968-м,
после Праги, гордиться было уже нечем, тогда очень многие мои друзья стали тайными антисоветчиками.
— Ощущалось ли в те годы идеологическое давление на экономику?
— Безусловно. Тогда все решалось “наверху”. А на заводах крепло убеждение, что с директивным планированием что-то не так. Становилось очевидным, что именно “система” порождает затоваривание и дефицит. Главное было произвести продукцию, выполнить план и получить премиальные. Предприятия не были заинтересованы в модернизации, их не волновало, продаются выпущенные ими изделия или идут на склад. В промышленной сфере особых противоречий не было: одни, скажем, поставляли сырье и комплектующие, другие выпускали продукцию — связи отлажены и работают. И все же в 1950-1960-е годы СССР еще конкурировал с Западом. Когда у страны нет так называемых разветвленных потребностей, а нужно, скажем, мясо, молоко, цемент, тогда и нерыночная экономика работает. Но когда дело касалось интересов “простых людей”, возникали противоречия. Плановики подсчитывали, сколько населению требуется ботинок — и промышленность производила их в несметных количествах. А население, тратившее заработанные деньги по своему усмотрению, не спешило их покупать и гонялось за импортом. На третьем курсе, в 19 лет, я читал лекции о косыгинской реформе на заводах Московской области. Мне платили серьезные деньги — 6 рублей 50 копеек. Однажды, выступая на ткацкой фабрике, попросил задавать вопросы. Тогда пожилая ткачиха встала и сказала: “Знаете, молодой человек, что бы вы ни говорили, а простой человек никогда не будет жить хорошо”.
“Наверху” понимали, что не все идет так гладко, как хотелось бы. Попытки реформ предпринимались, но уж очень осторожные. Нельзя было, например, говорить о товарно-денежных отношениях или, не дай бог, о рынке, можно было лишь посетовать, что предприятиям нужно предоставить больше самостоятельности. Возможно, и “там” соглашались: да, рынок нужен, экономическая свобода нужна. Но стоит их предоставить — и что будет? Сейчас “верхушка” держит в руках все бразды правления, а кто тогда будет распоряжаться — рынок? Потому у нас и НЭП быстро извели, а много позже не пошли и косыгинские реформы. Так велик был риск потерять власть…
— А что экономическая наука предлагала для преодоления трудностей?
— Подобные вопросы приходится слышать довольно часто, как упреки врачам, что люди болеют. Не забудем, однако, что по сравнению с другими науками экономика очень молода — ей всего лет 200. Да, она не очень точна, поскольку трудно предусмотреть поведение людей, их страсти и эмоции. Не зря лучшие экономические умы утверждают, что на 50 процентов экономика зависит от психологии населения. Поэтому далеко не просто установить экономические закономерности, сделать так, чтобы они “работали”. И все-таки результаты есть. Разрушены две утопии. Первая — утопия директивного плана (об этом я уже говорил). Вторая — утопия “свободного рынка”.
Я ввел такую формулировку: рыночный фундаментализм умер, но в России дело его живет. Хотя мир давно убедился в несовершенстве рынка и ищет “золотую середину”. Я представляю ее как равновесие между частной инициативой и свободой предпринимательства, с одной стороны, и принципом справедливости, воплощаемым государством — с другой. Нельзя отдать предпочтение ни одному из них, иначе потеряешь и то, и другое. В 1917 году государство выбрало справедливость, в своем понимании, конечно, и жестко, тупо навязывало ее обществу. В 1991 году вышло ровно наоборот. Объявили, что теперь у нас будет самое свободное, а значит, справедливое общество. Что из этого получилось — известно: резкое расслоение населения, меньшая часть которого богатеет, а большая — беднеет. Личные доходы распределяются скандально неравномерно, и, если бюджет не перераспределит их от богатых к бедным, во-первых, продолжится практика систематического недофинансирования образования, культуры, здравоохранения, науки, во-вторых, мы гарантированно получим плутократический, асоциальный, полуфеодальный капитализм. В идеале, неплохо было бы переложить заботу об этих хрупких сферах (образование и прочее) на рынок, положиться на частную инициативу, но в жизни так не бывает. Стоит их передать, и у нас будет, например, элитарное образование, право на которое получат лишь те немногие, кто может за него дорого платить.
В мире процветают государства, стремящиеся достичь равновесия. Скандинавские страны, например, ввели высокие налоги на богатых, а полученные средства перераспределяют бедным. Поэтому богатые там не отгораживаются высокими заборами от бедных, как это принято у нас. По тому же пути идут Германия, Франция, Италия — неудивительно, что именно туда устремляются искатели счастливой жизни из беднейших стран мира. Там есть то, к чему они стремятся, — свобода и справедливость.
— Удается ли вашему институту продвигать эти идеи?
— Я бы сказал, что мы их выражаем. И пытаемся продолжать традиции моего предшественника — академика Леонида Ивановича Абалкина. Он выдвигал идею баланса, но ему не удалось доказать его преимущества. Сегодня мы выступаем с концепцией социально-ориентированной рыночной экономики, которая дает материальную основу для синтеза свободы и справедливости. Вместе с моим заместителем Александром Рубинштейном мы создали теорию “экономической социодинамики”, которая, уверен, войдет со временем в мейнстрим экономической мысли. Фактически это — теоретическая основа равновесия свободы предпринимательства и справедливости. За границей нашу модель оценивают достаточно высоко: за последние несколько лет мы удостоились семи премий ведущих международных экономических организаций. Но в нашей стране она известна меньше, хотя и здесь есть некоторый прорыв: недавно МГУ вручил нам очень престижную премию им. М.В.Ломоносова за вклад в развитие гуманитарных наук.
— Если государство придерживается рыночной модели развития, почему малый и средний бизнес не развивается, а поддержкой пользуются лишь госкорпорации?
— Потому, что властные структуры действуют в интересах, которые не обязательно должны совпадать с общественными. При этом надо иметь в виду, что нет, так сказать, идеального, или “правильного”, общественного интереса. В сущности, можно говорить лишь о нормативном интересе правящей группы, у которой свой взгляд на “истинные” потребности общества. Выход один — формирование максимально конкурентной политической системы, которая помимо сменяемости власти учитывала бы также интересы меньшинства и сдерживала бы аппетиты бюрократии, создавая приемлемые условия жизни для всех членов общества. Как Европа, которая ближе всех к идеалу равновесия свободы и справедливости (хотя все же далеко), ибо заботится о жестких ограничителях властного произвола. Процесс принятия решений в демократическом обществе, как сказал кто-то из мудрейших, напоминает бег улитки. Принимая решения, общество тратит уйму времени на споры и согласования. И часто кажется, что оно (решение) приходит позднее, чем надо. Однако это надежнее, точнее, чем безоговорочное мнение, высказанное одним человеком. Часто звучат упреки в адрес европейской бюрократии, но критики не учитывают, что речь идет о соблюдении правил, гарантирующих стабильность жизни общества. Главное, чтобы власть находилась под постоянным общественным контролем. А когда его нет, бал правит бюрократия, ее корыстный интерес становится общественным.
— Вернемся к Ученому совету. Неужели можно вот так взять да оставить директорский пост?
— Конечно. Использовав свое влияние, я бы мог, наверное, попытаться остаться на третий срок, но не хочу делать незаконное законным и поступлю по правилам. Стану научным руководителем: буду координировать исследовательскую работу института — делать все то же, что и сегодня, за исключением административных обязанностей. Ученый совет меня поддержал, спасибо ему за это. Возможно, кто-то и пожалел, но вскриков “на кого ты нас покидаешь!” не было, в обморок никто не падал. Ученый совет готов к тому, что в институте будет новый директор. Я предложил кандидатуру молодого, талантливого, перспективного ученого и отличного организатора — Михаила Головнина. Уверен, он продолжит наши славные традиции.
Юрий Дризе
Фото предоставлено ИЭ РАН
Нет комментариев