Лауреат Филдсовской премии и член Национальной академии наук США, выпускник Новосибирского университета Ефим Зельманов много лет работает в университетах Америки. В математических кругах он известен как один из крупнейших алгебраистов, при этом самую престижную среди математиков награду он получил за решение “ослабленной проблемы Бернсайда”, которая относится к важнейшим вопросам теории групп. Недавно ученый отметил 60-летний юбилей. Мы решили расспросить нашего соотечественника о том, как ему работается за океаном, какой видится на расстоянии сегодняшняя российская математика. Началась беседа с вопроса о формировании его научных интересов и о первых карьерных шагах ученого, которые были сделаны еще в России.
— В 1970-х в Новосибирске существовала известная алгебраическая школа, связанная с именем выдающегося математика Анатолия Мальцева, — рассказывает Ефим Зельманов. — И хотя лично с ним мне не довелось поработать, на моем пути встретились его ученики — очень сильные алгебраисты Анатолий Ширшов и Леонид Бокуть, которые стали моими научными наставниками. После университета меня, к счастью, взяли в аспирантуру.
— Могли не взять?
— Было серьезное препятствие — пресловутый “еврейский вопрос”. И в Новосибирском университете, куда я поступил поначалу только в качестве кандидата в студенты (лишь через год за примерную учебу меня перевели в основной состав), он стоял довольно остро. Некоторые профессора со мной не здоровались, я сначала думал: какие рассеянные. Так же плохо в далекие 1970-е в этом смысле было и в Новосибирском академгородке. При этом я всегда был очень везучим: после окончания университета в 1977 году меня взяли в аспирантуру, а потом — на работу в Институт математики Сибирского отделения АН. Возможно, мне помогло то, что незадолго до распределения на нашем факультете сменился декан (прежний никогда не разрешил бы). Как-то случилось, что никаких других заявок на меня не было, и только Институт математики заинтересовался выпускником Зельмановым.
— Область будущих исследований вам сразу была ясна?
— В Институте математики была вольная жизнь, то есть я мог заниматься, чем захочу. Не было плана, никто не назначал мне тему. Собственно, даже когда я был аспирантом, руководство позволяло мне самому выбирать задачу.
— И что вы выбрали?
— Я занимался неассоциативными алгебрами, потом стал заниматься группами, и все это было моим решением. С кандидатской диссертацией (эта работа по теории йордановых алгебр впоследствии была приравнена к крупному открытию в математике. — Ред.), впрочем, не все было гладко. На нее я поначалу получил отрицательное голосование и защитил со второй попытки только через год, а докторскую — еще через пару лет, но уже в Ленинграде. Мне в ту пору было 30 — по математическим меркам я уже считался немолодым человеком.
— Возраст имеет значение для занятий математикой?
— Границы смещаются. Люди сейчас живут дольше и здоровее, чем 20 лет назад. Скажем, проблему Ферма решил человек, которому было за 40. Но как-то некорректно сравнивать нынешних 60-летних с теми 60-летними, которые были 30 лет назад.
— Как вы оказались в США?
— В СССР к тому времени уже рухнул “железный занавес”. Начиная с конца 1980-х я стал много “визитировать” на Западе. Открылись возможности встречаться с людьми, которых я еще с юности знал по их математическим работам.
Очень важной для меня стала поездка в Америку в конце 1980-х, где я посетил 15 университетов и в итоге принял предложение Университета Висконсин-Мэдисон. Поначалу договорились, что я по семестру буду проводить там и в Новосибирске, но потом понял, что, имея детей и семью, нельзя стоять одной ногой на одном континенте, а другой — на другом и окончательно перебрался в США.
— Какой вам видится из-за океана сегодняшняя научная обстановка в России?
— К сожалению, она изменилась, в худшую сторону. Многие авторитетные ученые уехали, в университетах преобладает зеленая молодежь и люди “в возрасте”. Когда-то преподавать в НГУ считалось очень почетным, кроме того, это приносило дополнительные полставки сотрудникам академических институтов, что тоже было очень существенно. Сейчас платят мало, многие работают за идею. Конечно, ситуация лучше, чем в 1990-е, когда ученый получал меньше уборщицы, которая убирала его кабинет. Но и теперь, насколько я знаю, их зарплаты сравнимы. На мой взгляд, в этом есть неуважение со стороны государства.
— Ситуация все же существенно изменилась в последние годы, например, появились возможности получить дополнительное финансирование через различные грантовые программы.
— Это, безусловно, очень хорошо. Но в наше время стать профессором математики или физики считалось очень престижным, это был, пожалуй, самый лучший вариант карьеры в стране и к тому же самый высокооплачиваемый. Сейчас это далеко не так.
— А в Америке?
— В Америке быть ученым по-прежнему очень престижно, труд профессора сравнительно высоко оплачивается… Хотя в бизнесе, юриспруденции, медицине доходы существенно выше. Интересно, что в недавнем опросе United States and World Report профессию математика назвали самой лучшей, потому что это “творческая, стабильная, приятная работа, за которую к тому же хорошо платят”.
— Как профессор Калифорнийского университета в Сан-Диего, согласны ли вы с формулой, что в Америке сегодня русские профессора обучают китайских студентов?
— Да, так и есть. Я живу и работаю в Калифорнии, куда приезжает много азиатов, китайцев. Наш университет концентрируется на науке, технологиях, и эти области для них весьма привлекательны.
— Тогда каково будущее математики, она тоже со временем сместится в Азию?
— А что в этом плохого? Там прекрасные студенты, которые к тому же много работают.
— Можете оценить уровень сегодняшних американских студентов? Сравнить их, например, со студентами мехмата НГУ вашего времени?
— Можно говорить о среднем уровне, потому что выдающиеся люди вообще появляются редко. В Америке я восемь лет работал в Йельском университете, где учатся лучшие студенты со всего мира, в том числе из России. И в среднем их уровень, конечно, выше, чем в Новосибирске.
— А как обстоит дело с понятием научной школы?
— Такого понятия нет, поскольку нет практики брать на работу собственных выпускников. Трудно сказать, что лучше, что хуже — и то, и другое имеет свои преимущества. Я вырос в научной школе, поэтому понимаю ее преимущества, но я признаю, что и в американской системе есть определенный резон. Научная школа может выродиться. Когда рядом лидеры — все прекрасно, а когда они уходят, часто остается лишь оболочка, название.
— Помимо научных школ существует и своего рода “клуб математиков”. Вы, наверное, поддерживаете контакты с коллегами, бываете на математических конгрессах?
— Конечно, в том числе и с коллегами из России я постоянно встречаюсь. Это, кстати, важная составляющая работы, мыслительного процесса. Мы стимулируем друг друга, когда делимся идеями. Очень здорово осознавать, что ты не единственный человек, который интересуется конкретной задачей.
— Филдсовская, абелевская награды — это своеобразные “пропуска” в этот клуб?
— Поскольку средний возраст получения Абеля — 80 лет, то это не пропуск, а некое признание. Филдсовскую премию дают около 40.
— Для вас ожидаемым было присуждение престижной награды?
— Совершенно неожиданным. Процедура отбора кандидатов там анонимная, и о том, что меня наградили, я узнал странным образом. Никакого официального письма я не получал, и только позднее выяснилось, что оно было отправлено по месту моей прежней работы. Новость пришла ко мне окольным путем, и я поначалу в нее не поверил. Но все же позвонил секретарю Международного математического союза, и он подтвердил, что это не шутка.
— Раз уж мы заговорили о связях и общении, что в математических кругах сейчас достоверно известно о вашем коллеге Григории Перельмане? Чем он сейчас занимается?
— Достоверной информации нет, а той, которая просачивается, не стоит доверять.
— Была новость, что он перебрался на Запад.
— Это тоже из разряда неподтвержденных слухов.
— Существуют в вашем кругу персоны, которые выпадают из общения?
— Он персона совершенно особенная, выделяется из общего ряда. Есть люди, которые с ним больше контактируют, но если бы я на них сослался, то ему было бы неприятно, он не хочет, чтобы о нем говорили.
— Когда история с Перельманом громко прозвучала, то начали подниматься и другие вопросы — математической этики, кодекса научной чести. Как я поняла, к этим понятиям трепетное отношение в вашем “клубе”?
— В своем кругу мы отлично представляем, кто есть кто. Не знаю, можно ли назвать это кодексом чести, но все знают, что хорошо, что плохо. Тем не менее разные неприятные вещи все же случаются… С тем же Перельманом — появилась не совсем хорошая публикация…
— То есть?
— Была попытка увести у него результат. Но математическое сообщество знает, кто что из себя представляет. Это просто смешно!
— На днях было объявлено о присуждении одной из самых престижных научных наград в мире — премии Крафорда — ученому-соотечественнику Якову Элиашбергу. Можно ли считать это успехом российской (советской) математической школы?
— Премия Элиашбергу, безусловно, еще одно признание ленинградской геометрической школы. Это вообще фантастическая школа. Громов и Перельман — оттуда же. Тут надо вспомнить Рохлина и Александрова, которые ее создавали. Мы все очень рады Яшиной премии. Это замечательный математик и замечательный человек.
— Давайте вернемся к вам. Какими математическими проблемами вы сегодня занимаетесь?
— Я предпочитаю заниматься одновременно несколькими задачами, потому что в любой из них можно забуксовать. Они связаны с бесконечными группами, с “алгебрами ли”, еще несколькими областями. Математики — народ суеверный. По себе знаю, что если я буду рассказывать, что собираюсь решить ту или иную проблему, то наверняка не решу.
— Ваша научная работа осуществляется на гранты?
— Да, как и у всех. Как правило, это гранты NSF размером примерно 100 тысяч долларов в год.
— Вы являетесь членом Американской академии наук. Что это за структура?
— Она очень отличается от советской академии, которая, по сути, была министерством науки. Национальная академия наук США — это престижный клуб. Она ничего не определяет, это просто почетно — быть туда избранным.
— А сложно стать академиком?
— Сложно. Но, в отличие от СССР, где велась серьезная “предвыборная работа”, здесь человек даже не знает, что его выдвигают. Группа товарищей объединяется, выдвигает, а дальше — как получится. Я, кстати, был самым молодым американским академиком в математическом отделе… Главное различие между академиками США и России в том, что американские себя “не носят”. Другими словами, академическое звание не создает желания смотреть на коллег свысока.
— В прежние годы РАН решала, на что тратить научный бюджет, формировала научную политику страны…
— Такого в США нет. В России академикам еще всегда доплачивали. В США даже вопрос об этом поставить смешно, так как академия и так объединяет самых высокооплачиваемых представителей профессии.
— И все же, какие вопросы обсуждают на официальных мероприятиях американские академики?
— Иногда приезжает президент Барак Обама и рассказывает, что он думает про науку — вот одна из тем для обсуждения. В нашем уставе сказано, что академия “дает советы властям по научным вопросам”. Но, в основном, если честно, она занята выборами в себя же. И если вам скажут, что какая-то академия занимается чем-то другим, не верьте.
Беседовала
Светлана Беляева
Фото автора
Нет комментариев