Как рождается гармония. У каждой идеи — свой путь.

Беседы с профессором МГУ им. М.В.Ломоносова и НИЯУ МИФИ Михаилом Трибельским “Поиск” печатал дважды — в №39 2015 года и в №21 нынешнего. Оба раза в интервью обсуждались его научные публикации в престижном журнале Scientific Reports, выходящем “под крылом” едва ли не самого известного научного издания Nature. Работы не повторяли друг на друга, но касались одной и той же физической проблемы — рассеивания света наночастицами вещества.
“Рассеяние света, — объяснял тогда Михаил Исаакович, — это когда, скажем, ночью в тумане едешь на машине и видишь столбы света, исходящие от фар. Столбы — это свет, рассеянный в капельках воды, взвешенных в воздухе, из которых и состоит туман. То же явление возникает при облучении наночастиц лазерным импульсом. Но при этом могут проявиться эффекты, которых нет при рассеянии света в тумане”. Этими неожиданными явлениями Трибельский и занимается. Мы тогда подробно рассказали о ведущихся им прорывных исследованиях, однако вопросы остались, и не только относящиеся к науке. С них в этот раз и решили начать.
— А как школьник Миша Трибельский выбирал профессию?
— В детстве я часто болел, — вспоминает М.Трибельский, — подолгу не ходил в школу и пристрастился к чтению. Было это в начале 1960-х годов, потрясенный мир обсуждал полет Гагарина — и я зачитывался научной фантастикой: черные дыры, искривленные пространства… Разобраться во всем хотелось самому. Физике отдавал предпочтение, мечтая сделать ее своей будущей профессией. Учился в самой обыкновенной школе в белорусском Бресте и перед ее окончанием поехал в Москву на едва ли не первую всесоюзную олимпиаду по физике, проходившую в Физтехе. Вернулся с любовью к этому вузу и… тяжелейшим воспалением легких. Мама — учитель истории в школе и папа-военный слышать не захотели о Физтехе: ребенок слаб здоровьем, да разве можно отпустить его одного в Москву?! А тут еще фильм Михаила Ромма “Девять дней одного года”, где главный герой умирает от лучевой болезни… И все же после жарких споров физику отстоять удалось. Но с условием, что поступать поеду не в Москву, а в Минск, в Белорусский госуниверситет (от Бреста до Минска скорый поезд шел три часа). В конце концов, успокаивал я себя, какая разница, где учиться: главное — физика. Не знал тогда, что для занятия наукой чрезвычайно важно, где и у кого ты учишься, причем второе даже важнее первого. И в БГУ были достойные учителя, но звезды первой величины собирали Москва, Ленинград, Новосибирск.
Меня зачислили на физфак БГУ, но не успел привыкнуть к занятиям, как отца направили служить в подмосковный Дмитров, и само собой встал вопрос о моем переводе в Москву. Отпал мой любимый Физтех: туда вроде вообще нельзя было перевестись, а вот в МГУ — можно, хотя и не без труда. И как же мне везло на прекрасных учителей: в Минске я попал к выдающемуся ученому и прекрасному человеку, академику Белорусской АН Михаилу Александровичу Ельяшевичу. Он, что называется, с рук на руки передал меня своему ученику — сотруднику только что созданного Института теоретической физики им. Л.Д.Ландау Сергею Ивановичу Анисимову, с ним я на всю жизнь сохранил теплые, а затем и дружеские отношения. Позже были академики Илья Михайлович Лифшиц и Яков Борисович Зельдович и многие другие. Так я получил разносторонние знания в различных областях физики.
— А как выбрали направление, которым занимаетесь все эти годы?
— В значительной степени вынужденно. После окончания физфака я распределился в отраслевой институт Министерства химической промышленности и “по долгу службы” стал изучать взаимодействие оптического излучения с веществом. В 1990 году уехал за границу, где с небольшими перерывами проработал больше десяти лет, занимаясь другими проблемами. Но, вернувшись в Москву, снова взялся за ту же тему.
— Если сравнить вашу научную подготовку и “форму” иностранных коллег, как вы оцениваете полученное образование?
— Сравнивать, действительно, есть что: ведь я преподавал в известных университетах Западной Европы и Японии. И считаю, что система образования, созданная в СССР, была одной из лучших в мире, а возможно, и самой лучшей. В те годы даже средний дипломник-естественник МГУ был на три головы выше “золотых” выпускников ведущих западных вузов.
— За счет чего?
— Думаю, за счет отлично выстроенной сбалансированной системы образования: начинаясь в средней школе, она развивала у учеников широкий кругозор. В ведущих университетах и институтах концентрировались опытные преподаватели, действовали научные школы — студентам тогда было у кого учиться. И если они реально хотели заниматься наукой, то становились разносторонне подготовленными исследователями, а то и звездами на научном небосклоне. Кстати, это понимали на Западе. Сейчас по Интернету гуляет “Аналитическая записка НАТО об образовании в СССР 1959 г.”.
В ней отмечается, что впечатляющие успехи Советского Союза в авиакосмической и оборонной отраслях основывались на прекрасной системе образования и подготовке кадров.
— Вопрос вузовскому профессору: отличается ли студент начала 70-х годов прошлого века от студента нынешнего времени?
— Увы, отличается, и радикально. В годы моего студенчества занятия физикой считались престижными. Я заканчивал, можно сказать, элитную кафедру квантовой теории. Руководил ею академик М.Леонтович, вторым (!) профессором был академик И.Лифшиц. Конкурс на нее внутри физфака доходил до 10 человек на место. Сегодня работаю на кафедре физики полимеров и кристаллов, возглавляемой академиком А.Хохловым (он тоже окончил в свое время ту же кафедру квантовой теории, ученик Лифшица). Считаю нашу кафедру лучшей на факультете по числу публикаций в самых читаемых журналах и по количеству выигранных грантов. Но учиться у нас трудно, и набрать хороших студентов — сложная задача.
— Как вы оцениваете сегодняшний уровень образования?
— Если говорить о математике и естественных дисциплинах, то я бы назвал его ужасным. Особенно плохо дела обстоят со школьным обучением. Довольно долго я по совместительству преподавал квантовую механику в известном инженерном вузе. Однажды на практических занятиях для решения задачи нужно было построить график синусоиды — так не справился ни один студент-второкурсник. А ведь это простой вопрос из школьной программы! В МГУ дела обстоят лучше, но тоже далеко не блестяще. Одна из причин — общее снижение интереса к естественным наукам.
— Как вам работалось в японском университете, на каком языке вы читали лекции?
— Работалось хорошо: тогда в Японии еще мало было иностранных профессоров, и ко мне относились весьма почтительно. Лекции читал на английском, но японцам он дается трудно: японская фонетика очень отличается от английской, поэтому на слух японцам сложно различать многие звуки чужого языка. Обычная ситуация: японец вполне прилично говорит по-английски, но не понимает твоего ответа, поскольку не воспринимает его на слух. Я убеждал администрацию, что для интеграции в мировое сообщество студентам просто необходимо тренировать слух и слушать лекции на английском. Сейчас, насколько я знаю, эта проблема решается на правительственном уровне.
Еще одна сложность возникала из-за японского менталитета: там считается невежливым, если молодые люди задают вопросы старшим и первыми к ним обращаются. Простой пример: после лекции для всего потока, когда в аудитории было человек 100, спросил студентов: всё ли они поняли? Молчат. “Подъезжаю” с другой стороны: поднимите руку, кто не понял. Не вижу ни одной… С этого мне пришлось начинать, и наладить контакт с аудиторией оказалось далеко не просто. Общаться мы начали лишь к концу семестра.
— Расскажите о вашей области исследований.
— То, чем я сейчас занимаюсь, сравнительно молодое направление науки — условно его можно назвать “волновая оптика нанообъектов”. Оно сформировалось всего лет 20-30 назад в связи с колоссальным спросом на его результаты в самых разных областях: от медицины до записи, обработки и хранения информации. И как всякая молодая и востребованная наука, волновая оптика нанообъектов очень быстро развивается. Конкретный пример: несколько лет назад в Сингапуре проходила международная конференция, и на ней была пара докладов о рассеянии света диэлектрическими частицами с большим коэффициентом преломления. А через два года на следующей конференции по этой теме работала уже отдельная секция.
Еще пример, подтверждающий старую истину: спрос рождает предложение. В 1935 году Уго Фано — ученик знаменитого Энрике Ферми опубликовал в итальянском журнале статью об одном аспекте эффекта рассеяния. На нее не обратили никакого внимания. А в 1961 году, работая в США, он напечатал расширенный вариант того же исследования, но уже в ведущем американском журнале. И сейчас на эту публикацию приходится около 10 000 ссылок. Вывод простой: важно не только получить весомый научный результат, но и опубликовать его в нужное время и в правильном месте.
— Как рождаются идеи ваших исследований?
— Хороший вопрос: с виду простой, а на самом деле… Все равно что попробовать объяснить, как из хаоса рождается гармония. У меня если идеи и появляются, то каждый раз по-разному. Бывает, читаешь чужую работу, совпадающую по тематике с твоими собственными исследованиями, и вдруг как будто что-то щелкает в голове, поворот — и ты начинаешь двигаться в новом направлении… И забредаешь в тупик. Но иногда (увы, редко) открывается новая дорога, и какие же перспективы она сулит! Или, скажем, излагается в общем-то известная задача, а станешь над ней “колдовать” — и вдруг понимаешь: здесь что-то не так. И если находишь нестыковку, начинаешь думать: а в чем тут дело?
— Тогда, если позволите, вопрос, который никогда не задавал ученым: что такое для вас творческий процесс?
— Творчество в науке — когда идея оказывается плодотворной и удается сделать шаг вперед в исследованиях. Тогда испытываешь ни с чем не сравнимое чувство удовлетворения: ведь ты знаешь то, до чего никто в мире еще не додумался. От этого даже дух захватывает.
— Больше десяти лет вы работали за рубежом, а почему не остались?
— Да, меня часто об этом спрашивают. Если честно, не люблю об этом говорить, опасаясь удариться в пафос. Не знаю, как у кого, но у меня ровно и гладко в жизни редко получалось. В университет поступал в Минске, а заканчивал в Москве. В аспирантуре не учился, но быстро защитил кандидатскую. В 1990-е годы все нормальные ученые поехали в Европу и США, а я в Японию, где меня никто не знал и где требовалось быстро делом отвечать на вопрос “а ты кто такой?”. Наверное, я правильно понимал вопрос — и у меня получилось. А не остался потому, что помимо работы есть семья и одинокая старенькая мама, которую не заберешь в Японию. Пусть это звучит громко, но для меня Россия не просто страна проживания — за нее в моей семье воевало несколько поколений мужчин: дед в Первую мировую, отец в Отечественную — в 16 лет добровольцем ушел на фронт и дошел до Берлина, его дядя начал службу в Белоруссии 22 июня 1941-го и закончил в Праге в мае 1945-го.
— Вы продолжаете работать в Японии?
— Да, и скоро отправляюсь туда снова. Если говорить высоким штилем, эта страна много для меня значит. Кое-что я там сделал — и коллеги это ценят: меня избрали почетным докто­ром наук Университета Ямагучи. Я регулярно езжу туда — веду исследования по своей теме, читаю лекции для студентов и профессоров (на снимке), хотя и не всегда. Много работал в Германии — никто не скажет, что немцы любят бездельничать, но даже их нельзя сравнивать с японцами. Там созданы такие идеальные условия для ученого, что за полтора-два месяца я успеваю сделать едва ли не больше, чем в России за год. И материальный аспект тоже нельзя сбрасывать со счетов: моя зарплата здесь несопоставима с платой за ту же работу в Японии.
— А читать лекции студентам не надоедает?
— Я люблю передавать свои знания. Если, скажем, кому-то даешь деньги, то у него их становится больше, а у тебя — меньше. Но если делишься знаниями, то и у тебя, и у него их будет больше: ведь, объясняя другому, сам начинаешь лучше понимать. Есть законы сохранения массы, энергии, импульса… но нет закона сохранения знаний. А для физика явления, в которых нарушаются законы сохранения, всегда представляют особый интерес.

Юрий ДРИЗЕ
Фото предоставлено М.Трибельским

Нет комментариев