Другая история. Как на науке сказывалась идеология.

Как известно, одни и те же события историки нередко освещают по-разному. Почему? В этом пытаются разобраться историографы. Они изучают не саму историю, а посвященные ей труды ученых. О том, зачем это нужно, рассказал профессор кафедры всеобщей истории Омского государственного университета доктор исторических наук Сергей Крих. Он получил грант Президента РФ для молодых ученых на исследования по теме “Другая” советская историо-графия древности: проблема “периферийных” историков”. 

— Слово “историография” имеет два значения: первое — совокупность трудов историков, в том числе по какой-либо теме или в какой-либо стране (английская историография Возрождения, например), второе — история исторической науки. Я занимаюсь вторым и, чтобы не запутать читателя, буду называть эту сферу просто историей науки. Чем она отличается от истории вообще? Здесь есть разные точки зрения. Полагаю, принципиального отличия нет, но история собственной науки — это всегда сфера, которая требует большей рефлексии и уж точно не меньшей осторожности. 

Перед историком стоит серьезная проблема: он должен описать дела таких же людей, как он сам, при этом оставаясь в рамках научного подхода. А историк науки должен не только рассказать о том, чего добились его предшественники, но еще и понять, что повлияло на их результаты, каким образом историческое знание распространялось в обществе и как эти представления влияли уже на самих историков.

Если историк пытается понять, почему произошло то или иное событие, то историограф пытается понять, почему один историк описал это событие так, а другой — иначе.

— “Другой” я назвал не всю советскую историографию, а определенную ее часть, это слово использовалось как синоним к понятию “периферийные” историки. Я уже довольно давно занимаюсь советской историографией древности, но до этого делал акцент больше на типичное, на победившие взгляды и точки зрения. Теперь решил обратиться к исследованию тех подходов, которые были так или иначе оттеснены на периферию тогдашней исторической науки. 

Если же отвечать на вопрос о том, в чем особенность советской историографии, то она была очень тесно связана с государственным идеологическим и политическим заказом. Причем само по себе это явление для XX века не уникальное, но специ-фика советской науки была в том, что такое положение дел просуществовало практически на протяжении деятельности четырех поколений ученых. Это позволяет изучить многие вопросы о преемственности в таких системах, причинах внутренней устойчивости, возможностях альтернативного развития. 

Что же касается вопроса об “истинной” историографии, то пока на него лучше не отвечать — по крайней мере, я не возьму на себя такую смелость. Ведь мы знаем об исторических практиках прошлого века не так много, как нам кажется, и, пока мы не проведем их корректного исследования, в том числе сопоставления разных историографических традиций, все ответы будут чисто умозрительными. Могу сказать лишь то, что любая историография связана с внешним миром — и не только с политикой, но и с культурными традициями, с экономическими практиками и многим другим. Вопрос лишь в том, с какой силой и по каким каналам работает эта взаимосвязь.

— Древняя история вообще изначально является сферой моих интересов, а в контексте советской историографии ее изучение полезно по двум причинам. Во-первых, заниматься всей советской историографией невозможно — это огромный массив текстов и тысячи авторов, с которыми нужно работать, так что в этой сфере требуется разделение труда (и оно существует, многие мои коллеги работают над не менее увлекательными темами). 

Во-вторых, советские историки древности интересны тем, что они занимались той сферой, которая редко привлекала прямое внимание партийного руководства, поэтому на их примере можно понять, как система работала за пределами идеологизированных сфер. А вот периферийными историками я назвал тех, кто по той или иной причине временно или на протяжении всей своей научной карьеры оказывался вне основного идеологического русла.

— Это лишь один из факторов, хотя он тоже имел значение: с ростом количества кадров устроиться на работу в столицах становилось сложнее, могли уволить из столичного вуза и в ходе идеологических кампаний. Но есть и другие факторы отнесения историков к периферийным: публикационная активность и, что важно, издания, в которых выходили работы, — в СССР существовало лишь несколько исторических журналов, публикация в которых считалась престижной. 

Учитывается и стилистика работ: степень использования марксистско-ленинской терминологии. Содержательный аспект: какие факты историк принимал как важные в описании изу-чаемых им событий, а какие игнорировал. Советская историография в этом отношении вовсе не была монолитной: историки заметно отличались в том, как они описывали события. Современному студенту эти труды кажутся похожими как две капли воды, но если погрузить его в специфическую советскую терминологию, показать возможности оперирования несколькими смыслами, то перед ним развернется картина, где есть, условно говоря, идеологически выверенный “мейнстрим” и окружающая его динамичная “периферия”.

— Нет, оно сложилось, видимо, к концу предвоенного периода. Советская наука прошла революционную перестройку в конце 1920-х — начале 1930-х годов. В это время шла жестокая борьба за место под солнцем. Научная периодика тех лет отличается крайне хлесткими высказываниями, причем это оправдывалось большевистской прямотой. Товарищ, которого ругали, должен был уметь честно признать свои ошибки; иногда это превращалось в настоящие покаяния, которые тоже публиковались. 

А вот после войны формируется тот самый “центр”, положение в котором уже предполагало определенные правила игры. Количество работ, в которых полемика ведется на уровне “мой оппонент не марксист”, начинает уменьшаться. 

Что интересно, снижение конфликтности происходит еще до того, как государство отказалось от практики идеологических кампаний, которые неизбежно приводили к конфликтам в научной среде: одни историки должны были критиковать других, нередко за вымышленные недоработки. Я хочу сказать, что советская историческая наука, конечно, не обладала высокой степенью автономности от идеологических установок, но выработала отдельные ее элементы. 

— Мы с коллегами используем методологию, полное описание которой будет слишком пространным для жанра интервью. Приведу один пример. Хорошие результаты дает текстуальный анализ. Особенности терминологии, специфические обороты, которые присущи только данному автору, — все это позволяет увидеть не только то, что сказано, но и то, что историк хотел сказать дополнительно, а иногда то, чего он говорить не хотел. 

Например, в сопоставимых по объему книгах двух авторов по одной и той же теме у одного десятки раз использована марксистская терминология, а у другого ее почти нет. То есть любой внимательный читатель и так увидит, что авторы разные, но мы можем доказать с помощью статистических данных, что это отличие не только в нашем восприятии, что оно неслучайно.

— Если использовать его осторожно и в сочетании с другими методами, то да. Вот такой пример. Одна моя коллега решила на материале сравнительно небольшой темы проверить, есть ли корреляция между степенью принадлежности историков к основному идеологическому направлению и количеством цитат из “классиков марксизма-ленинизма” в их работах. Вообще, это потребовало больше месяца интенсивной работы.

— Нет, не оказалось ни прямой, ни обратной зависимости. Дело в том, что использование цитат зависело от ряда факторов. Если ученый занимал уже надежное положение, то он мог свести цитирование классиков к минимуму, а вот тем, кто высказывал оригинальные идеи, отличающиеся от общепринятых, как раз наоборот требовалось привести побольше цитат, чтобы защититься от критики. С другой стороны, были исследователи, которые в принципе и не стремились занять лидирующее положение в своей отрасли науки, сознательно концентрировались на тех темах, которые воспринимались как второстепенные, и поэтому для них вопросы интенсивности цитирования не стояли.

— Вот здесь и становится важным вопрос о роли “периферии”. Ведь наука развивается при наличии разных идей. Периферия играла для советской историографии важную роль поставщика новых мыслей. Беда была в том, что механизмы обновления были фактически атрофированы, и к концу советского периода, по крайней мере в сфере древности, наблюдается интересный парадокс: количество качественных исследований растет, а историография в целом находится в упадке, и это начинается еще до политических потрясений.

— История не дает прямых рекомендаций, история науки — в том числе. Но если мы будем понимать, как работают механизмы развития нашей науки, то будем лучше представлять, какие у нас есть перспективы и возможности. Это касается и вопроса об эффективности устройства научных институтов, и вопроса о популяризации и преподавании полученного знания. Советы легко проигнорировать, но понимание процессов — это достижение, которое всегда с вами и обязательно окажется полезным, в этом и состоит практическая ценность истории.