Академик Сергей Лукьянов — молекулярный биолог. Круг его научных интересов охватывает самые разные сферы: он заведует лабораторией в Институте биоорганической химии им. академиков М.М.Шемякина и Ю.А.Овчинникова РАН, создал научно-производственную компанию, открыл технопарк — и всего этого добился сам. Вместо жалоб на загнанность науки предлагает решение многих ее острых проблем, развивает фундаментальное знание и прикладные области и четко знает, куда двигаться дальше. Но, как следует из рассказа Сергея Анатольевича, всего этого могло и не произойти:
— В ИБХ я попал случайно. Окончив кафедру эмбриологии биофака МГУ в 1985 году, готовился поступать в аспирантуру. Но неожиданно меня пригласил в институт Андрей Георгиевич Зарайский, окончивший ту же кафедру на два года раньше и уже руководивший небольшой научной группой в лаборатории члена-корреспондента РАН Евгения Давидовича Свердлова. Поначалу я мало что понимал в новой для себя области молекулярной биологии. Однако постепенно увлекся, стал даже проявлять самостоятельность. Когда грянули события 1991 года, новая власть решила, что фундаментальная наука должна самофинансироваться. Серьезно я к этому не отнесся, решив, что абсурдная эта идея быстро “завянет”. Оказалось, что власть не шутила — не было тогда интереса к науке ни у государства, ни у общества.
Нужно было думать, как выживать, искать деньги, чтобы не уехать за рубеж. Вместо фундаментальных исследований пришлось заняться разработкой методов и технологий, востребованных сразу многими лабораториями мира. Мы взялись за изучение генов, проводили анализ геномов. Осуществили идеи Евгения Давидовича, создав принципиально новые технологии поиска и анализа генов, опережавшие мировой уровень. Они помогают обнаружить гены, неправильная работа которых может вызывать тяжелые заболевания. Буквально тысячи лабораторий по всему миру использовали наши технологии для нахождения таких генов и продолжения исследований, решая самые разные задачи: прикладные (медицинские) и фундаментальные. Пошли заказы, а вместе с ними и деньги.
— Вам наверняка предлагали работу за рубежом, почему все-таки вы не уехали?
— Предлагали даже вывезти всю нашу научную группу. А почему не уехал? Каждый отвечает на этот вопрос по-своему. Одни способны к эмиграции, другие нет. Для меня важен мой язык, окружающая меня культурная среда. Тот мир мне абсолютно чужд, я мало что в нем понимаю. Да и очень уж мы разные. В Америке, например, люди преувеличивают свой успех, лишь бы казаться более успешными. У нас, наоборот, приуменьшают, чтобы не дай Бог не позавидовали. Остался — и ни разу не пожалел об этом: возможность заниматься творческой работой на родине окупает все.
В конце 1990-х годов мы совершили еще один прорыв. Тогда очень популярным был обнаруженный в медузе так называемый зеленый флуоресцентный белок. Уникальный этот инструмент позволял метить белки, делая видимыми разные структуры внутри клеток. Нам удалось расширить эту палитру — теперь можно увидеть, скажем, красные и синие белки. Помог и собственный опыт, и помощь коллег: нас консультировал замечательный российский биолог (ныне покойный) Юрий Александрович Лабас. Один из ведущих биотехнологических журналов (Nature Biotechnology) опубликовал нашу статью, в редакционном предисловии назвав эту работу последней “красной революцией” в России. Эта действительно серьезная работа дала толчок многим исследованиям и принесла нам известность.
Это помогло нам открыть научно-производственную компанию “Евроген”. В сотрудничестве с институтом она выпускает наборы реактивов, различные белки для лабораторий, продает лицензии на права использования наших технологий, занимается сервисом, помогая ученым в продвижении их исследований. Недавно мы создали технопарк, в нем работают несколько инновационных фирм. В лабораториях развиваем исследовательские направления, решаем сверхзадачи — к чему я всегда и стремился.
— Но для этого средства нужны немалые?
— Верно. Но и власть в России меняется к лучшему. В принципе создать малую наукоемкую фирму мы мечтали еще в 1990-е годы. Но тогда налоговая система не позволила бы ей существовать. Она (система) была выгодна лишь тем, кто вел бизнес через оффшоры. А сегодня эти же люди с пеной у рта осуждают коррупцию. Она, наверное, действительно процветает, хотя лично мне так и не пришлось стать участником этого процесса. На мой взгляд, большую проблему для страны представляет не чиновник-коррупционер, а олигарх-коррупционер. Он заинтересован лишь в производстве продукта по минимальной цене (стараясь меньше заплатить работникам) и возможности дорого его продать. (Может быть, он и неплохой человек, но бизнес требует так поступать). А чиновник помогает наполнять финансовые потоки, питающие в том числе и науку, не в последнюю очередь заботясь о том, чтобы ему было что украсть.
2000-е годы полностью изменили картину. Была введена упрощенная система налогообложения для малых предприятий. Появились гранты РФФИ, академические программы (программа Президиума РАН по молекулярной и клеточной биологии), федеральные целевые, например замечательная программа ФЦП “Кадры”… И наконец, мегагранты (один я получил на создание лаборатории биоимиджинга в Нижегородской государственной медицинской академии). Поддержка очень существенная. Теперь лаборатория нацелена на важные стратегические научные разработки. “Евроген” стал участником работ по ФЦП, проектов Фонда Бортника и… продолжает готовить заявки на новые гранты, например для участия в проекте “Сколково”. Даже благополучной компании без поддержки государства нечего думать о новых направлениях. Мы не в силах, скажем, приобрести прибор стоимостью в миллион евро.
А развиваться дальше необходимо. Занимаясь лишь разработкой технологий, постепенно растрачиваешь свой научный потенциал. Потому так важно, что сейчас на науку выделяют деньги, это позволяет нам работать в разных направлениях, даже над тем, что окажется востребованным через годы.
— Ученые часто жалуются, что не могут организовать наукоемкий бизнес. Как вам это удалось?
— В одиночку мне бы этого никогда не сделать. Но я нашел людей, которые в этом разбираются. Они вышли из науки, и им было интересно заняться коммерциализацией исследований. Они не стремятся к сверхприбыли, для них важнее достичь устойчивости развития бизнеса. Если же покопаться в самом себе, то и у меня обнаруживается некая коммерческая жилка. Пошел в науку, а в глубине души думал: если ничего не получится, заведу участок — выращу что-нибудь да на рынке продам.
— Сколько вам удалось создать новых рабочих мест?
— Опять же не мне — это результат коллективного труда. В компании всего около 50 сотрудников. В лабораториях ИБХ, созданных по моей инициативе, на постоянных ставках работают человек 20 да еще 20-25 “контрактников”. В Нижнем Новгороде у меня лаборатория, куда пришло много молодежи.
— Что, на ваш взгляд, нужно сделать, чтобы помочь ученым?
— Все просто: надо присмотреться к существующей системе, выявить недостатки и ликвидировать их. Некоторые из них удалось устранить буквально у меня на глазах. Прошлой весной группа молодых ученых МГУ предложила пересмотреть закон о госзакупках. Об этом шла речь на встрече ученых-мегагрантников с президентом Медведевым. Мы просили избавить нас от тендеров, поскольку не могли приобретать необходимые реактивы, оборудование. В успех не очень верилось, однако с 2012 года тендеры отменили по большинству грантов. Это впечатляет — начало положено! Но впереди много других проблем.
Ключевая — отсутствие нормальной экспертизы при распределении денег по большинству проектов. Система экспертизы у нас не развита, оценки экспертов непонятны (это касается грантов ФЦП и РФФИ, его эксперты не дают объяснений). Выход: отказаться от разных комиссий, а всю ответственность переложить на экспертов. В науке все так быстро меняется, что только они в состоянии верно оценить проект и результат его выполнения. В России таких экспертов, очевидно, не хватает, поэтому нужно обратиться к международным коллегам. Первая попытка их привлечения для распределения мегагрантов оказалась удачной. Видно, что отбор произведен эффективно. Конечно, результат не стопроцентный: у некоторых ученых были справедливые претензии, но это, считаю, неизбежно — полной объективности достичь практически невозможно. И перспективы обнадеживают: в новой программе создания Университета Сколково конкурсный отбор отечественных проектов проведет Массачусетский технологический институт.
Деньги в науку вкладываются, результат мы ощущаем… на работе нашей компании. Она получает все больше заказов от российских ученых. Остается только позитивные эти процессы упорядочить, сделав более эффективными. Очень важно учитывать, что научная деятельность специфична и требует особого законодательства, опирающегося на доверие к ученым. Люди они необычные, управлять ими, как всеми прочими госслужащими, с помощью бюрократических приемов невозможно. Ведь научный проект по определению непредсказуем, и нужно смириться, что всего 1 из 100 может дать результат. И понимать, что даже в неудачных проектах обнаруживается рациональное зерно.
В системе грантового финансирования есть очевидный пробел. Существуют мелкие гранты для аспирантов, студентов. Есть мегагранты для корифеев. Но очень мало грантов для поддержки молодых ученых. Выиграть мегагрант и стать самостоятельными им не по силам, а работать “под руководством” они уже не хотят, неудивительно, что некоторые из них уезжают. Поэтому нужны мидигранты — примерно с десяток на каждый мегагрант (около 1000 на всю Россию). Тогда у молодых ученых будет шанс на конкурсной основе получить финансирование, реализовать собственные идеи. Но чтобы гранты попали точно по адресу, опять же нужно развивать экспертизу.
— В каких областях намереваетесь вести исследования, куда двигаться дальше?
— Хочу сместиться несколько в сторону от фундаментальных исследований и заняться конкретными проблемами здоровья. С нашим опытом уже можно попробовать работать на стыке биологии и медицины. Взяться, например, за диагностику онкологических заболеваний по остаткам ДНК, которые присутствуют в крови. Если бы нам это удалось, не нужно было бы исследовать ткани в поисках опухоли, делать биопсию. Непосредственно сам анализ крови подскажет, какие опухоли могут представлять опасность, а “подозреваемого” следует направить на тщательное обследование. Если обнаружить онкологию на ранней стадии (в зародыше), то вероятность выздоровления вырастет на порядки.
— Кто-нибудь в мире это делает?
— Эти исследования только зарождаются, но, несомненно, очень скоро станут перспективными. Есть еще немало интересующих нас направлений. К лечению таких тяжелейших, практически неизлечимых недугов, как рассеянный склероз или ревматоидный артрит, хотим подойти совершенно по-новому. Как и к процессам старения, увеличению продолжительности жизни. Все четыре наши лаборатории работают в очень широком диапазоне. Сфер приложения уже так много, что на стыках рождаются новые весьма перспективные идеи.
— И кто их генерирует?
— Вначале генератором идей был в основном я, а народ безмолвствовал, считая, что у меня это получается лучше. Пришлось принимать экстренные меры, вовсе отказавшись участвовать в “мозговых штурмах”. Сначала сотрудники мне не поверили, но, перестав надеяться на шефа, включили мозги. Постепенно мы стали единой командой с очень гибкой внутренней иерархией. В одних исследованиях сотрудник выступает как разработчик или исполнитель, в других — как руководитель. Роли меняются постоянно, а драйв остается — это главное. Моя обязанность — следить, чтобы никто не заскучал, чтобы команды работали увлеченно и согласованно. Постоянно держать руку на пульсе не надо: система работает сама.
— Чтобы поступить к вам, наверное, нужно очередь занимать?
— К сожалению, да, очередь действительно есть. Ученые даже из-за границы возвращаются, чтобы работать у нас. Но принять всех мы не в состоянии. У нас постоянно не хватает места. А стоит получить новые комнаты и вздохнуть с облегчением, как через год-другой снова яблоку негде упасть. Снова нужно обращаться с просьбами к дирекции. Она в нас верит и поддерживает. Верит, что наши идеи перспективны и в финансовом плане тоже. Поддерживает, поскольку понимает: ученых должно быть много, иначе страна истощится интеллектуально.
Юрий ДРИЗЕ
Нет комментариев