Предлагаем специальный выпуск, посвященный лауреатам общенациональной неправительственной научной Демидовской премии 2012 года.
Взрывая, созидать
Евгений Аврорин — выдающийся специалист в области высоких плотностей энергии, один из разработчиков советского термоядерного оружия, то есть из тех, кто сыграл ключевую роль в реализации крупнейшего по масштабам проекта XX века — атомного.
Впрочем, в то время публично говорить о таких вещах категорически запрещалось, большинство научных работ по понятным причинам были засекречены, а с ними и авторы. Вот почему Евгений Николаевич получил звание члена-корреспондента АН СССР, уже будучи крупным ученым. Это произошло в 1987 году, после двух лет работы на посту научного руководителя Всероссийского научно-исследовательского института приборостроения (с 1992 года — РФЯЦ-ВНИИТФ) в Снежинске. Академиком стал в 1992-м.
С тех пор завеса секретности в немалой степени развеялась, о наших ведущих атомщиках многое написано, рассказано, снято. И все же в их биографиях, научных и человеческих, белых пятен хватает — с точки зрения истории прошло слишком мало времени, чтобы их “закрыть”. Причем, как ни странно, об их мирных достижениях говорится и пишется реже, чем о военных. Этот пробел мы постарались восполнить в нашей “демидовской” беседе с Евгением Аврориным — ныне почетным научным руководителем снежинского центра.
— Евгений Николаевич, вы были разработчиком первых термоядерных зарядов, принятых на вооружение в СССР, за что в начале 1960-х получили Ленинскую премию, звезду Героя Социалистического Труда. А позже уже под вашим руководством была решена одна из самых сложных в этой области задач — созданы заряды с минимальной остаточной радиацией для мирных ядерных взрывов. Если можно, расскажите об этом поподробнее.
— На одном из этапов нашей работы стало ясно, что можно делать термоядерные заряды гораздо более “чистыми”, то есть получать энергию, которая совсем не дает радиоактивных продуктов или дает их очень мало. Задачу решал большой коллектив, я отвечал лишь за некоторые участки. В результате был получен рекордный по чистоте заряд: более 98% энергии выделялось за счет термоядерного горения. Американцы также занимались этой задачей, но у нас получилось чище.
— Нашли ли такие заряды широкое применение?
— По-настоящему широкое — нет. В конце концов наверху решили, что последствия могут быть не слишком хорошими. А вначале планировалось, что таким способом можно будет делать искусственные гавани, прокладывать каналы, вести огромные вскрышные работы различных месторождений, например знаменитого медного месторождения на Удокане. Идеей мирных атомных взрывов был одержим легендарный министр Средмаша Ефим Павлович Славский. Мало того. С их помощью предполагали осуществлять переброс северных рек в бассейн Волги, был даже проведен эксперимент с каналом “Печора — Колва”, прошедший (может быть, к счастью) не очень удачно. Поэтому проект был заброшен.
— С 1990 года, как известно, на ядерные испытания вообще объявлен мораторий. Но до какой степени атомные взрывы применимы в мирных целях, не мешает ли, с вашей точки зрения, этот запрет, играющий важную политическую роль, решать масштабные народнохозяйственные задачи?
— Ядерные взрывы в мирных целях, безу-словно, применимы — конечно, не самые большие. Сегодня можно получать мощность взрыва в сотни миллионов тонн. Для сравнения, наш заряд, о котором мы говорили, “давал” 150 килотонн тротилового эквивалента. Хорошее применение нашли меньшие заряды, можно было бы испытывать их и дальше.
Так, перспективным направлением в этом смысле оказалась сейсморазведка. По территории Советского Союза было пройдено несколько профилей, на которых с помощью взрывов добывались данные о глубинном строении Земли, и геофизики говорят, что это им очень помогло.
До сих пор “работает” атомный взрыв на Соликамском химическом комбинате. Там очень вредные отходы, и сначала их просто сливали в открытую водную сеть. Потом с помощью ядерного взрыва на большой глубине была создана обширная зона “трещиноватости”. Прошло уже около 40 лет, и до сих пор отходы можно направлять туда: там они никому не вредят.
И, наконец, вполне успешный опыт дробления руды был в Апатитах, вблизи моего родного города Кировска. В горе с красивым названием Куэльпор произвели атомный взрыв. Был раздроблен рудный куб с ребром в 50 метров — руда оказалась совершенно чистой, пригодной к использованию. Безусловно, оттачивать эти технологии мешают прежде всего политические причины.
— Сохраняется ли угроза применения ядерного оружия в наши дни? Достаточно ли международных барьеров, созданных при вашем участии, чтобы предотвратить ее полностью?
— Увы, барьеров недостаточно. Прежде всего потому, что ядерное оружие в наши дни — “оружие бедняков”, в отличие от гораздо более дорогой и сложной ядерной энергетики. Это вначале было невероятно трудно его создавать, а сегодня, когда все пути практически известны, чтобы стать ядерной державой, достаточно быть сколько-нибудь развитым государством со скромными ресурсами. Даже урановых месторождений не нужно — в таких масштабах необходимые материалы можно получать из морской воды, и это не будет слишком затратно. Нужно только политическое решение. Не случайно столь разные по размерам, политическому устройству и уровню развития страны, как Израиль, Индия, Пакистан, КНДР, уже пополнили “ядерный клуб”.
К тому же за время гонки вооружений ее лидеры накопили такое количество ядерных боеприпасов, которое может несколько раз уничтожить нашу планету, а это уже за пределами здравого смысла. И с этой точки зрения запрет на ядерные испытания разумен. Тем не менее с научных позиций атомные взрывы остаются прекрасным инструментом исследований, причем мы научились пользоваться им достаточно аккуратно, не в ущерб безо-пасности. А в ряде случаев они просто незаменимы для человечества.
В конце концов, это до сих пор самый мощный источник энергии. А если взять такую проблему, как астероидная опасность, ядерное оружие — единственный способ ей противостоять. Никакой другой силы не хватит, чтобы в случае необходимости разрушить или столкнуть с траектории угрожающий Земле крупный астероид.
— С другой стороны, снежинский институт под вашим научным руководством и без взрывов сохранил позиции на передовых рубежах современной физики. Несколько лет назад коллектив РФЯЦ-ВНИИТФ получил Золотую медаль ЦЕРН за вклад в создание детектора Большого адронного коллайдера. То есть в знаменитом коллайдере есть и серьезный вклад Снежинска. Как шла эта работа?
— На самом деле это было просто использование наших технологических возможностей. Идея была не наша, а ученых ЦЕРН, но вот реальный детектор разрабатывали российские конструкторы, технологи, выдержав международную конкуренцию. Изготовлен он на опытном производстве центра и теперь исправно функционирует. Наши возможности далеко не исчерпаны.
Формулы любви
Демидовский лауреат в номинации “Химия” Илья Иосифович Моисеев широко известен в мировом научном сообществе как автор реакции, названной его именем. Ведущий российский специалист в области координационной химии, кинетики и металлокомплексного катализа жидкофазных органических реакций, он основал первую в мире лабораторию металлокомплексного катализа в Институте общей и неорганической химии им. Н.С.Курнакова РАН. Наша беседа с ученым состоялась в Отделении химии и наук о материалах РАН.
— Илья Иосифович, каждый ученый рассказывает свою особенную историю зарождения любви к науке. У вас такая история есть?
— Любовь и химия связаны в моей жизни самым тесным образом, но об этом я скажу чуть позже. Сначала о том, как возник интерес к предмету. После вой-ны, в 1945 году, в мирную жизнь стали возвращаться люди, прошедшие фронт, суровые и принципиальные. Таким был мой школьный учитель химии Сергей Николаевич Успенский. Благодаря ему я начал основательно учить химию, причем не только по учебникам. Была такая замечательная книжка Дж.Р.Партингтона “История химии”. Я прочел ее от корки до корки.
Вторым, кто привлек меня к химии, стал замечательный химик-органик Николай Алексеевич Преображенский. Он, кстати, синтезировал глазное лекарство “пилокарпин”, очень тогда популярное. В те времена по школам ходили университетские и институтские профессора и агитировали ребят заниматься наукой. Преображенский был одним из них, он захватывающе интересно рассказывал о своей специальности.
И, наконец, мой будущий учитель в науке Яков Кивович Сыркин — я посещал его лекции в Доме ученых. Послушав Сыркина, понял, что могу посвятить физической химии жизнь. Благодаря всему этому я поступил в Московский институт тонкой химической технологии (МИТХТ) им. М.В.Ломоносова.
А теперь о химии и любви. Абитуриенты, как правило, мало осведомлены о своей будущей специальности. Поступив в МИТХТ, я выбрал сначала неорганическую химию и учился в группе, которая готовила специалистов по технологии редких и рассеянных элементов. А потом встретил одну девушку, она была старше на год. Я вместе с ней пропадал в ее лаборатории основного органического синтеза. Девушка была необыкновенно красива, все в институте на нее заглядывались. Я, вероятно, был настойчивее и преданнее других, и в 1951 году Раиса Исааковна стала моей женой. Так что любовь сыграла решающую роль в выборе будущего научного направления.
— Вы — главный российский специалист в области координационной химии. Расскажите, пожалуйста, об этой области знания.
— Координационная химия — раздел, в котором изучаются химические соединения, состоящие из центрального атома (или иона) и связанных с ним молекул или ионов — лигандов. Основателем координационной теории был великий швейцарский химик Альфред Вернер, а в России ее развивал Лев Чугаев. Координационные соединения могут быть как неорганическими, так и органическими, то есть ион металла может координировать, приближать к себе не только неорганический ион, но и органическое соединение, органический лиганд.
Меня заинтересовали координационные соединения палладия и этилена. Когда я начинал этим заниматься, обсуждался вопрос, как можно использовать палладий — благородный металл платиновой группы серебристо-белого цвета. Одна из сумасшедших идей, которая родилась в недрах Министерства финансов, заключалась в том, чтобы покрывать им дверные ручки. Вероятно, так бы оно и случилось, если бы не одно событие. Мне удалось открыть реакцию, в которой палладий, связанный с этиленом, превращался в уксусный альдегид.
— Это и есть реакция Моисеева?
— Нет. Это еще не реакция Моисеева. Но получение уксусного альдегида из этилена имело в свое время большое практическое значение. Уксусный альдегид применяется для получения уксусной кислоты, бутадиена, некоторых органических веществ, альдегидных полимеров. Сегодня в мире производится около миллиона тонн уксусного альдегида в год.
Вместе с профессором Сыркиным, общение с которым как раз и подтолкнуло меня к изучению пи-комплексов, в том числе соединений палладия с этиленом, мы пошли по советским министерствам с вопросом, можно ли опубликовать этот результат, и с предложением о внедрении его в производство. Нам ответили: публиковать нельзя, поскольку эта информация может иметь стратегическое значение. И внедрить невозможно, потому что нет свободных ресурсов этилена: он весь использовался тогда для производства полиэтилена.
И так мы безуспешно пытались реализовать нашу идею до 1959 года, пока немцы не опубликовали работу, в которой была представлена эта реакция, — они пришли к ее открытию параллельно с нами. А точнее, выяснилось, что мы опережали немецких ученых и двигались более экономичным путем. Выдающийся химик, лауреат Нобелевской премии Эрнст Отто Фишер, ученики которого открыли “мою” реакцию, приезжал в Москву, чтобы познакомиться со мной. Но это было позже, а в тот момент, в 1959-м, я, конечно, был несколько подавлен: вся моя работа оказывалась как бы напрасной.
Можно было опустить руки. Но я поступил по-другому. Сделал шаг, который не догадались сделать немцы, и получил из этилена винилацетат. Вот это и есть реакция Моисеева — прямое высокоселективное окисление этилена в винилацетат. Сегодня объем производства винилацетата из этилена в мире превышает 4 миллиона тонн в год.
— А палладием дверные ручки покрывать раздумали?
— Раздумали, слава Богу. Поскольку был открыт способ получения уксусного альдегида из этилена в присутствии катализатора палладия, стало ясно, что у палладия большое химическое будущее. Я тогда даже хотел написать в ЦК партии о том, что надо быть осторожнее с рынком палладия, потому что цены на него сильно вырастут. Год спустя это поняли все. Палладий стал самым модным металлом, его начали использовать в самых разных областях. Он занял свое место в многофазном металллокомплексном катализе.
Благодаря открытию каталитических свойств палладия и пониманию того, что координационные соединения в жидкой фазе могут работать так же активно, как ферменты, в химической промышленности дорогой ацетилен был заменен на этилен, и, что очень существенно, удалось отказаться от использования ртути, из-за которой производство было крайне вредным.
— Что вы думаете о современной хемофобии?
— С хемофобией надо бороться мирными способами — отказываться от грязных технологий в пользу “зеленой” химии. Мои ученики сейчас активно занимаются химией возобновляемого сырья. Когда-то растительное сырье использовалось только в легкой промышленности, в парфюмерии, фармацевтике, а теперь оно становится исходным материалом для крупнотоннажной промышленности. За промышленный способ получения ферментативными методами янтарной кислоты — исходного соединения для изготовления пластиковых бутылочек — дерутся крупнейшие компании “Дюпон” и “Кока-Кола”. А я собираюсь написать статью “Зеленая” химия — место встречи растительных соединений и основного органического синтеза”.
Не так давно в Московском Доме ученых с участием одного из немецких гигантов — компании Lanxess — прошла Международная встреча-конференция “Chemistry shaping future” — “Химия, формирующая будущее”. Я думаю, это хороший девиз. Химия — один из инструментов, который открывает для человечества новые перспективы.
Об этике в политике
Кто такой Евгений Примаков, объяснять читателям не нужно, разве что самым молодым. Напомним все же, что Демидовский лауреат 2012 года — бывший премьер-министр Российской Федерации, один из не только самых известных, но и самых уважаемых политиков, к которому с огромным почтением относится большинство и коллег, и россиян в целом.
Но академик Примаков еще и крупный публицист, глубокий ученый, за что, собственно, и удостоен научной Демидовской премии. Он автор множества научных публикаций, в том числе 11 монографий, переизданных на 14 языках, в разное время возглавлял академические Институт востоковедения и Институт мировой экономики и международных отношений, почетный доктор Дипломатической академии МИД. Сегодня Евгений Максимович продолжает активную научную, политическую и журналистскую работу. В 2012 году он избран председателем Совета директоров холдинга “РТИ”, является руководителем Центра ситуационного анализа РАН, а также президентом, председателем правления дискуссионного “Меркурий-клуба”. Его недавняя книга “Мысли вслух” — итог многолетних размышлений над “важными вопросами пережитого страной в XX веке и о ее способности вписаться в реалии XXI столетия” — читается на одном дыхании. Предлагаем читателю фрагмент интервью Евгения Примакова, которое он дал нам 14 декабря минувшего года в Московском центре международной торговли.
— Евгений Максимович, первым делом примите поздравления с присуждением вам Демидовской премии. Среди ваших наград есть еще и премия Авиценны (1983), которая дается за вклад в этику научных исследований, а ваши работы всегда были неразрывно связаны с политической практикой. Насколько совместима этика с реальной политикой? Ведь есть распространенная точка зрения, что это взаимоисключающие вещи.
— Убежден, что эти вещи совместимы. Настоящая политика аморальной быть не должна — в обществе существуют традиционные ценности, которые через общественное мнение пробиваются “наверх” и заставляют политиков исключить аморальность. Не всегда это бывает, но общественное мнение все больше воздействует на политику, в том числе и на Западе. У них, как и у нас, есть свои ценности, свои интересы. Другое дело, что их защита часто выливается, мягко говоря, в малоэтичные акции, решения, не только противоречащие морали, но и свидетельствующие о недальновидности людей, их принимающих.
Хорошо знаю, например, что интервенция Буша-младшего в Ирак привела к очень серьезным негативным последствиям, в том числе для самих Соединенных Штатов. В Ираке наступил хаос, произошел дисбаланс сил на Ближнем Востоке, Иран стал региональной державой с ядерными амбициями.
Или взять недавние события в Ливии. Хотя там Соединенные Штаты в бомбардировках не участвовали — формально основную роль играл президент Франции, — именно США стояли за операцией по свержению Каддафи. И тогда Россия была обманута. Американцы уговаривали нас не накладывать вето на резолюцию ООН, в которой говорилось о закрытии неба над Ливией, чтобы, дескать, не страдало мирное население.
Мы согласились, воздержавшись при голосовании. Но в резолюции не было и намека на предстоящие бомбардировки, направленные на свержение режима в стране. Результат известен всему миру. Я уверен, что подобное не может повториться в ситуации с Сирией. То есть мораль в политике — дело наживное.
— Ближним Востоком вы занимаетесь всю свою жизнь, немного найдется специалистов, которые лучше вас ориентируются в проблемах этой части планеты. Изменилось ли что-то в ваших оценках, прогнозах в связи с последними событиями в Египте, в той же Сирии?
— Прежде всего, первоначальные оценки “арабской весны” совершенно не предусматривали усиления радикального исламизма. Я подчеркиваю — радикального, потому что в арабских и других странах есть умеренный ислам, с которым необходимо иметь дело. Но сейчас радикальные исламисты хотят изменить светский характер целого ряда государств, ввести шариатские законы и так далее. Мало кто предполагал это на старте “арабской весны”, начинавшейся со стихийного подъема молодежи, либеральных кругов. В Египте, например, “Братья-мусульмане” присоединились к движению против Хосни Мубарака только на четвертый день. Они не были организаторами этого движения.
Что касается Сирии, то, возвращаясь к теме этики в политике, уверен, что по этой проблеме наша позиция полностью соответствует моральным ценностям. Некоторые считают, будто мы хотим во что бы то ни стало сохранить там действующий режим Башара Асада, но это не так. Мы хотим, чтобы сами сирийцы решали вопрос о режиме, который им нужен, без вмешательства извне. И поэтому даже под угрозой частичного ущемления наших интересов в арабском мире мы на этом стоим, и это абсолютно обосновано с моральной точки зрения.
Почему я говорю об угрозе некоторых потерь? Дело в том, что против режима Асада сегодня выступают многие арабские страны и Лига арабских стран. Еще раз вспомним американскую интервенцию в Ирак, в результате которой к власти там пришли шииты, укрепился Иран. Алавитское руководство Сирии также близко к шиитам, достаточно сильны они и в Ливане (та же “Хизбалла”). Но преобладающее большинство в арабских странах — сунниты, шиитов в них меньшинство. И они опасаются, что будет создан “шиитский пояс”, потому и хотят, чтобы в Сирии изменился характер режима. Но те, кто хочет этого на Западе, с моей точки зрения, опять-таки играют против себя.
— Урал — это граница между Европой и Азией не только двумя гигантскими географическими ареалами, но и менталитетами, культурами, складами мышления, вероисповеданиями. С вашей точки зрения, насколько они сочетаемы, живем ли мы в эпоху обострения противоречий и возможна ли здесь “золотая середина”?
— Все верно — мы разные, противоречия, сложности действительно есть, и они велики. Но я бы не стал на этом основании делать вывод, будто сейчас идет борьба цивилизаций в форме борьбы религий и это стало чуть ли не основной проблемой, вокруг которой все вертится на международной арене. Именно так считал известный американский ученый Хантингтон, полагают многие другие, но я не принадлежу к их числу.
Религии, безусловно, в каждой цивилизации играют немалую роль, но не решающую. Прежде всего, я считаю, что усиление исламизма на Ближнем Востоке при всех его масштабах все же не привело к тому, что религия стала одним из компонентов мировой политики. Конечно, мы знаем случаи, когда религиозные противоречия “разводили” целые страны — например, Югославию, где сербы, хорваты и мусульмане-боснийцы были одним народом, а потом разошлись. Точно так же религия “разводит” сегодня арабский мир. Но на глобальном уровне это далеко не главное.
— Что же главное сегодня в мировой политике? Что правит миром?
— Безусловно, экономика. Причем религиозный фактор иногда включается как отголосок происходящих в ней событий.
Материалы подготовили
Андрей и Елена
ПОНИЗОВКИНЫ
Фото Сергея НОВИКОВА
Нет комментариев