Ни одному научному учреждению страны не доставалось в последние месяцы столько внимания власти и прессы, сколько Курчатовскому институту. Оно и понятно: именно здесь и именно сейчас создается первый в России национальный исследовательский центр (НИЦ) и делаются первые шаги к возрождению отечественной меганауки.
О взаимосвязи этих двух задач и о том, как они будут решаться, корреспонденту “Поиска” рассказал директор Курчатовского института Михаил КОВАЛЬЧУК.
— Михаил Валентинович, давайте сначала разберемся с формальностями. Сколько еще ждать того момента, когда курчатовцы официально станут работниками НИЦ?
— Думаю, совсем недолго. Еще в июле президент подписал федеральный закон о национальном исследовательском центре, а правительство утвердило программу совместной деятельности организаций, участвующих в пилотном проекте.
— За чем же дело стало?
— Дело движется. Подготовлен пакет документов, детализирующих новый статус института. Главный из них — Устав НИЦ, который также должен быть утвержден правительством. Сейчас идет процесс согласования с различными ведомствами. Его скорость зависит, как легко догадаться, не только от нас. Надеюсь, что все завершится до Нового года.
— Понятно. Теперь перейдем к упомянутой вами программе. Акцент в ней сделан на так называемую меганауку. Не опасаетесь упреков в том, что замахнулись слишком широко?
— Нет. Мы уверены: курс выбран правильный, и это убеждение основано на мнении десятков ведущих российских и зарубежных ученых и специалистов, принимавших участие в формировании программы и ее экспертизе. Кроме того, основные цели и задачи программы полностью соответствуют общемировым тенденциям развития современной науки и технологий.
— А можно поподробнее? С чего все начиналось?
— С советского атомного проекта, а вернее — его влияния на научно-техническое развитие страны. Поставленная цель — создать атомную бомбу — была очень важной, но все-таки локальной, точечной. Однако прорыв в одной конкретной точке привел к грандиозным переменам на многих научных и технологических фронтах. Вслед за бомбой возникли атомная энергетика, атомный флот, ядерная медицина, появилась масса принципиально новых материалов, мощный импульс к развитию получили математическое моделирование и другие сверхсовременные на тот момент методы исследований. Словом, в науке и технологиях произошел настоящий взрыв.
— Простите, Михаил Валентинович, но я что-то не пойму, каким образом вся эта история связана с нынешней ситуацией. Все-таки ваш пилотный проект трудно сравнивать с атомным.
— Но связь между ними, безусловно, существует, причем самая прямая. Не буду лишний раз напоминать, чье имя и почему носит наш институт. Скажу о другом. Именно здесь, на этом самом месте, возникла и развивалась отечественная меганаука.
— Тогда и слова-то такого не было…
— Слова не было, а меганаука была. В этих стенах она родилась, и здесь же должна возродиться.
— Наверное, прежде чем продолжать разговор, стоит все же договориться о терминах. В Интернете можно обнаружить десятки и сотни определений меганауки. Может, объясните, что же это такое? Только, пожалуйста, попроще.
— На самом деле меганаука у всех на слуху. Это Большой адронный коллайдер (LHC) под Женевой, Международный экспериментальный термоядерный реактор (ITER) на юге Франции, Рентгеновский лазер на свободных электронах (XFEL) близ Гамбурга и так далее. То есть о меганауке уместно говорить в связи с крупномасштабными, крайне сложными и, что скрывать, отнюдь не дешевыми исследовательскими установками, нацеленными на решение глобальных междисциплинарных задач и обеспечивающими революционные научно-технологические прорывы. Отмечу, что эти установки предназначены для многоцелевого коллективного пользования.
Что же касается термина, то его английский вариант — megascience — давно и прочно вошел в интернациональный научный лексикон. Еще лет пятнадцать назад под эгидой Организации экономического сотрудничества и развития (ОЕСD) был открыт Megascience Forum — специальная дискуссионная площадка для обсуждения соответствующих международных проектов.
— Спасибо за разъяснение. Однако все перечисленные установки “прописаны” за рубежом, а вы начали рассказывать о нашей, советской меганауке.
— В послевоенные годы у нас был создан мощнейший ядерно-физический комплекс, включавший в себя и реакторы, и ускорители, и плазменные установки, не говоря уже о лазерах, которые здесь и придумали. Всем этим огромным и уникальным хозяйством заведовало Министерство среднего машиностроения — ведомство для многих загадочное и чрезвычайно могучее. Оно обеспечивало всю координацию, финансовую и прочую государственную поддержку. Вот тогда и расцвела и получила мировое признание отечественная меганаука.
Соперничать с СССР в этой области могла лишь Америка. Причем, кто чаще выигрывал в состязании двух сверхдержав, сказать однозначно трудно. Но советские физики по праву считались, скажем так, законодателями научной моды.
Больше того: их идеи легли в основу многих зарубежных исследовательских проектов. Это особенно отчетливо проявилось после развала Советского Союза. Наши ученые массово потянулись за границу на заработки. Высококлассные российские исследователи стали постоянно или временно работать на Западе и на Востоке, реализуя там то, что было задумано дома.
— То есть Россия их потеряла?
— Ни в коем случае. Мы говорим о меганауке, а она к тому времени уже вышла за страновые, национальные рамки. Дело в том, что на определенном этапе своего развития некоторые направления исследований, в частности ядерное, потребовали слишком серьезных, неподъемных для одного государства ресурсов. И тогда естественным образом активизировался процесс международной интеграции, стало возникать все больше межнациональных проектов и программ.
Ученые из России органично вписались в процесс интернационализации меганауки. Многим из них, к счастью, даже не пришлось делать драматического выбора между Родиной и чужбиной. В любом конце света уже можно было и жить, и трудиться с российским паспортом в кармане. Практически во всех мировых центрах меганауки работают наши соотечественники. Кстати, большинство из них остаются сотрудниками российских институтов.
Это стало важным фактором интеграции российской науки в мировую, позволило сохранить наш научный потенциал и конкурентоспособность. Нужно, к тому же, подчеркнуть, что все эти годы здесь, на территории нашей страны, продолжало развиваться высокотехнологичное производство, поставляющее абсолютно уникальное оборудование для крупнейших международных проектов. Детекторы, магниты, калориметры, кристаллы — все это производится в России и масштабно поставляется в ведущие мировые научные центры.
— Могу подтвердить. В ЦЕРН прямо говорят, что без российского участия там ничего не получилось бы.
— Разумеется! И не только там. Возьмем ИТЭР — проект грандиозный. Ну а в основе — токамак, придуманный и созданный в Курчатовском институте. И состоялся проект во многом благодаря личной инициативе президента нашего института Евгения Павловича Велихова.
Или тот же лазер на свободных электронах. И тут истоки-то российские!
— Выходит, везде наши люди, идеи, приборы. Везде, но не у нас. Это нормально?
— Вопрос непростой. С одной стороны, мы ничего не потеряли и даже многое приобрели: опыт, интеграцию в международное научное сообщество, восстановили сверхвысокотехнологичное производство в России. С другой — за 20 лет у себя почти ничего не построили. Едва ли не единственное исключение — хорошо вам знакомый Курчатовский синхротрон.
Правда, у нас был солидный задел, и его потенциал еще далеко не исчерпан. Тем не менее я убежден, что такая страна, как Россия, не должна довольствоваться старым багажом. Время выживания прошло, нужно развиваться. С отжившими свой век установками пора проститься, те, что еще не устарели, нужно модернизировать, ну и, конечно, необходимо строить принципиально новые, обеспечивающие научно-технологические прорывы.
— Но вы же сами говорите, что это жутко дорого.
— Верно. Но если мы претендуем на достойную позицию в числе стран-лидеров будущего технологического мира, на статус научной державы, на место в мировой элите megascience, придется потратиться.
— А мы претендуем?
— Безусловно. И имеем на это все основания. Относительно научного потенциала, как мне кажется, ни у кого сомнений нет и быть не может. Организационные проблемы как раз сейчас решаются. Всем наконец стало понятно, что меганауку невозможно втиснуть в привычные, стандартные рамки — как финансовые, так и административные. Тут нужен иной, более крупный масштаб. Это касается и научного планирования, и координации исследований, и финансирования.
Мы не случайно вспоминали о Средмаше. Советская модель управления при всех ее пороках обеспечивала требуемый результат. Но и в гораздо более демократичных государствах отнюдь не чураются централизации. В США ядерно-физический сектор megascience действует под присмотром Департамента (министерства) энергетики, в Германии за него отвечает Общество Гельмгольца. У нас функции научной координации, в соответствии с федеральным законом, поручены Национальному исследовательскому центру.
— Какими же, по-вашему, должны быть дальнейшие действия?
— Подробный ответ содержится в той самой программе совместной деятельности вошедших в состав НИЦ организаций.
— А если конспективно?
— Тогда так. Прежде всего, мы должны создать условия для полноценных, действительно передовых исследований на существующих сегодня установках. Параллельно нужно провести их тщательную инвентаризацию и принять решение, что модернизируется, а что выводится из эксплуатации. И обязательно думать о будущем.
Сейчас каждый из институтов НИЦ располагает более чем солидной материально-технической базой, которая нуждается в постоянном внимании и обновлении. “Поиск” уже писал о сооружении полнопоточного
пучкового реактора ПИК в Петербургском институте ядерной физики. По единодушному мнению экспертов, проект до сих пор не утратил своей научной актуальности и будет успешно завершен.
В Институте физики высоких энергий (Протвино) наши исследователи продуктивно работают на ускорителе протонов. Но уже есть мысли о новой сверхпроводящей машине и суперсовременном нейтронном источнике на ее основе.
У нас в Курчатовском институте действует единственный на постсоветском пространстве специализированный источник синхротронного излучения, и, тем не менее, мы вместе с коллегами из Новосибирска уже начали работать над проектом новейшего источника синхротронного излучения на базе многооборотного ускорителя-рекурператора MARS (Multiturn Accelerator — Recuperator Source).
— Планов, вижу, громадье. Справитесь ли?
— Только если обеспечим достаточно мощный приток хорошо подготовленных, квалифицированных кадров и быстрое развитие инфраструктуры. Это, кстати, тоже предусмотрено нашей программой, как и выход на качественно новый уровень международного сотрудничества.
— Но с этим, как я понял, все и так в порядке.
— Не совсем. Если 20 или 10 лет назад нашим специалистам в зарубежных научных центрах отводилась роль чрезвычайно полезных, но бедных родственников, то в последние годы отношение кардинально изменилось. Россия все чаще становится полноправным участником амбициозных международных проектов, в том числе и как инвестор. И теперь к нам начинают относиться как к родственникам богатым. В том смысле, что от денег, конечно, не отказываются, но при этом к рулю подпускать не хотят.
Так не годится. И мы сейчас учимся отстаивать наши научные интересы. В частности — расставляя своих людей на ключевые позиции в международных проектах. Совсем недавно научным директором проекта FAIR (Facility for Antiproton and Ion Research) назначен российский ученый. Одним из четырех научных директоров проекта по созданию Европейского рентгеновского лазера на свободных электронах также стал представитель нашей страны.
В этих программах участвуют полтора десятка государств, и присутствие россиян в научном руководстве говорит само за себя. Но нужно идти еще дальше — в административные, финансовые директораты. Только так мы сможем обеспечить в полной мере научные интересы России.
— Михаил Валентинович, в заключение хотелось бы вернуться к нашим, а точнее вашим, внутренним делам. Существует расхожее мнение, что укрупнение Курчатовского центра, присоединение к нему еще трех институтов — мера искусственная и потому шансы на успех невелики. Прокомментируете?
— “Присоединение” — неправильное слово. Те, кто так говорит, не понимают сути происходящих событий. Курчатовский институт участвует в пилотном проекте наравне с другими. Здесь нет ни лучших, ни худших, ни ведущих, ни ведомых. Я бы провел параллель с оркестром, в котором у каждого из музыкантов своя, индивидуальная партия. Однако достойно исполнить большое и очень сложное произведение они могут лишь вместе и лишь при условии, что будут внимательно слушать друг друга и не упускать из вида дирижера. Наш “оркестр” еще только приступает к репетициям. Что получится? Увидим и услышим.
Беседу вел Дмитрий МЫСЯКОВ
Фото Николая СТЕПАНЕНКОВА
Нет комментариев