С вирусом накоротке. Как превратить врага в соратника

31.05.19

С Петром ЧУМАКОВЫМ, профессором, заведующим лабораториями Института молекулярной биологии им. В.А.Энгельгарда РАН и Федерального научного центра исследований и разработки иммунобиологических препаратов им. М.П.Чумакова РАН, мы уже встречались («Поиск» №45, 2018). Потомственный ученый, он разрабатывает подходы к биотерапии рака с помощью вирусов. Мы их опасаемся, а П.Чумаков с коллегами утверждают, что большинство существующих в природе вирусов совершенно безвредно и даже обладает полезными свойствами, например, разрушает клетки злокачественных опухолей. С вирусологией Петр Михайлович познакомился еще в детстве — ему, одному из первых в стране, привили вакцину от полиомиелита.

Это случилось в середине ХХ века, когда мир содрогнулся от эпидемии полиомиелита, — вспоминает ученый. — Многие страны накрыла страшная своими последствиям болезнь, по скорости распространения сравнимая со СПИДом. Страдали от нее в первую очередь дети, многие на всю жизнь становились инвалидами. Правительство СССР, особенно курировавший медицину А.Микоян, глава большой семьи, где подрастали маленькие внуки, обеспокоилось распространением заболевания. Он близко к сердцу принял надвигающуюся беду, «продавил» решение о создании Института полиомиелита, и мой отец (в этом году исполняется 110 лет со дня его рождения) стал его директором.

В 1956 году отец и мать в составе делегации советских ученых посетили США. Они знакомились с работами американских исследователей, среди которых был медик Алберт Себин. Он пожаловался отцу, что никак не может «пробить» разработанную им живую вакцину от полиомиелита. Отец предложил: «Дайте мне ваши штаммы — у меня получится». Благополучно доставил пробирки с вирусом в Москву, и в кратчайшие сроки дешевая эффективная вакцина была создана. Родители испытывали ее на себе, родственниках и знакомых, очередь дошла до меня и моих братьев — так и я стал «подопытным кроликом».
— Что значит живая вакцина? Тот же вирус в ослабленном виде?
— Да, это ослабленные штаммы. Но в США распространить их никак не удавалось — слишком много было противников, опасавшихся, что ослабленная зараза снова наберет чудовищную силу. В СССР создали эффективную технологию изготовления вакцины, ее даже стали помещать в драже, чтобы легче давать детям, и эпидемия сошла на нет буквально за несколько месяцев.
— Отразилось ли это на отношении коллег к отцу?
— Думаю, да. Люди вокруг моих родителей были разные. Были такие же энтузиасты, как они. Например, генетики, нашедшие после разгрома этой области науки пристанище в институте. Были люди случайные, равнодушные, были завистники, мастера вставлять палки в колеса, — они мешали продвижению вакцины. (Многие из них позже признали, что были неправы.) Так что отцу тогда пришлось биться сразу на нескольких фронтах. Борьба эта усугублялась далеко не простым его характером и физическим состоянием. В 1938 году в экспедиции Л.Зильбера на Дальний Восток, исследовавшей причины возникновения энцефалита, отец тяжело заболел. Вирус проник в мозг — у него отнялась правая рука (а со временем и левая), он оглох и носил слуховой аппарат. Увечья сказались на его манере общения. Он, скажем так, не очень ориентировался в политической обстановке, не задумывался, кому что можно говорить, а что лучше оставить при себе. Уверенный в своей правоте шел напролом, ничего не боясь, и чаще всего это срабатывало. Не думая о последствиях, ногой открывал двери кабинетов. Министра здравоохранения Б.Петровского хорошо знал и однажды вскоре после его назначения заявил вельможному коллеге: мол, много видел я дураков в этом кресле, но такого — никогда. Эта фраза стоила отцу поста директора. Комиссия министерства нашла какие-то нарушения в институте, его сместили и фактически не дали работать. К науке отец и его сподвижники относились как к святыне, выделяя главное ее предназначение — служение людям. Если случалась какая-то напасть, без промедления бросались на выручку (так была создана вакцина против кори).
— Перенесемся в день сегодняшний. Вы более 15 лет работали в США (Университет Кейс Вестерн), были профессором, руководили лабораторией. Легко ли сделать карьеру на Западе?
— В США это очень трудно. Ученые едут туда со всего света, и американцы их используют, не выпуская бразды правления из своих рук. Многие исследователи из нашей страны, а их возможности весьма высоки, достигают вершин и реализуют свой потенциал. Сужу об этом по многочисленным публикациям в научных журналах. И все же эмигрантское сообщество, на мой взгляд, выглядит достаточно уродливым. Одни радуются успехам своей покинутой страны, объективно оценивая происходящее там. Другие все на свете отвергают, стращая себя тем, что с ними могло бы случиться, останься они на родине, убеждают, что сделали единственно правильный выбор. На мой взгляд, делается это для самоуспокоения — на самом деле они пребывают в состоянии глубокой депрессии, но никак этого не показывают. Смотреть на это грустно, ведь страна лишилась колоссальных интеллектуальных ресурсов.
По моему мнению, потенциал нашего высшего образования превосходит американский. Безусловно, в США есть очень сильные университеты. Однако основная их масса выпускает середнячков, хорошо владеющих своей специальностью и только. В суть дела они особо не погружаются, вправо-влево не отклоняются. Наши ученые широко образованны, общая культура у них куда выше, чем у средних американских коллег. Кстати, за океаном тоже все не слава богу. Сократилось, и значительно, финансирование науки. Но средний размер грантов в области биомедицины очень приличный: на пять лет — по 200 тысяч долларов в год. Сверх того 60% от общей суммы отчисляют университету, где работает ученый, они идут на развитие вуза. Но по сравнению с началом 2000-х таких грантов стало в разы меньше. Это ведет не только к количественным, но и качественным изменениям. Ученые «с весом» вынуждены лоббировать своих учеников, вузам средней руки достается грантов меньше, чем ведущим, и т.д. В результате немало исследователей остается без поддержки, они вынуждены уходить из науки или возвращаться на родину, как это сделали многие китайцы, освободив тем самым место для новых приезжих.
— Что можно позаимствовать из американского опыта, на ваш взгляд?
— Прежде всего разумную бюрократию. У нас отчетность отнимает львиную долю времени, а у них она — минимальная. Скажем, там мой ежегодный «отчет о проделанной работе» ограничивался двумя страничками. А у нас квартальный тянет на 50-70 страниц. Там понимают: наука непредсказуема. И если ты хотел сделать одно, а получил другое, ничего страшного не произошло. У нас поставленной цели нужно достичь кровь из носа. А если что-то пойдет не так или отклонишься от задания, то это может быть расценено как нецелевое расходование средств. У нас нельзя объяснить чиновнику, что я не строю, скажем, мост, а разрабатываю технологию и не знаю заранее, получится она или нет. Возможно, придется признать, что делать надо было по-другому. Поэтому нередко ученые пишут в отчете то, что хотят увидеть проверяющие. Система уродливая — в ней отсутствуют диалог и обратная связь.
— Тамошние студенты отличаются от наших?
— Отличие есть. Американцы более открытые, раскрепощенные, самоуверенные и при этом достаточно невежественные и наивные. У них нет образовательной базы. Задают глупый вопрос в полной уверенности, что покорили меня своими знаниями. Безусловно, есть среди них очень продвинутые и талантливые молодые люди. На них все и держится, впрочем, как и везде. Мне кажется, что в США выше, чем у нас, доля тех, кто получает высшее образование. И в дальнейшем им легче заниматься наукой: значительно шире спектр тематики исследований, есть множество тем, которым здесь никто не уделяет внимание, хотя они очень важные. У нас, увы, в разы меньше объем науки, в данном случае — биомедицины.
— В каком состоянии сегодня находятся ваши исследования?
— Мы пытаемся лечить рак с помощью разрушающих больные клетки онколитических вирусов. Еще 100 лет назад было замечено, что после перенесенных вирусных заболеваний возможна ремиссия. Долгое время не понимали, почему это происходит. А сейчас десятки, если не сотни лабораторий по всему миру занимаются поиском таких вирусов. Как правило, каждая исследовательская группа разрабатывает один тип вирусов, охватывающих лишь малую часть онкологического спектра, и большинство опухолей на него никак не реагирует. У нас другой подход. Мы работаем с целым набором вирусов, по-разному действующих на опухоль. Сейчас в нашем собрании их около 30. И вопреки всем правилам испытываем препараты на больных-добровольцах с четвертой стадией рака, от которых отказалась медицина и которым терять нечего. Законодательство мы не нарушаем, лечим бескорыстно, и жалоб на нас нет.
— И скольких вам удалось спасти?
— В испытаниях участвовали уже около 200 человек. Но некорректно было бы говорить, что мы вылечиваем всех. Ведь чаще всего к нам обращаются люди с крайней стадией рака, которым помочь может, кажется, только господь бог. В будущем, когда наш метод получит все разрешения, постараемся спасать пациентов на более раннем этапе болезни. За биотерапией рака будущее: она постепенно вытеснит химиотерапию, которая обладаем массой сильных побочных эффектов. Но пока до этого далеко. Нужно пройти все испытания, для чего необходимо иметь большие деньги и много терпения. Поэтому одновременно с нашим институтом ту же программу отрабатываю в американской лаборатории. Посмотрим, где быстрее удастся предложить онкобольным безопасный и эффективный метод лечения.
— Сколько времени вам еще понадобится?
— Наверное, лет пять. Многие медики слышали про наш метод и обращаются к нам за помощью. Нас поддерживают Академия наук и Минздрав, так что надежда есть. Думаю, наш случай — самый что ни на есть типичный пример отношения к прорывным исследованиям. Сначала их просто не воспринимают, заявляя: «Нет, этого не может быть!» Но спустя время говорят: «Да, пожалуй, в этом что-то есть». И когда ясно, что получилось, восклицают: «Что же здесь сложного, это так просто!»

Беседовал Юрий ДРИЗЕ

Нет комментариев