С директором Института всеобщей истории РАН академиком Александром Чубарьяном “Поиск” сотрудничает уже много лет, потому что всегда находятся для обсуждения темы, интересные читателям. Но этот случай особый: выпустивший более десятка монографий, подготовивший почти 400 статей, А.Чубарьян стал лауреатом Государственной премии Российской Федерации в области науки и техники за 2013 год. Поздравляя ученого с высокой наградой, мы предложили ему поговорить об истории, историках и о нем самом.
— Историей я интересовался еще в школе, — вспоминает Александр Оганович, — обстановка в доме к тому располагала. Поощрял мой интерес папа — большой книжник, профессор, доктор наук, председатель международной комиссии по библиографии. Как сказали бы сегодня, я был сильно политизирован: завел толстенную таблицу, куда вписывал страны и имена ведущих политических деятелей. Участвовал в аналогах современных школьных олимпиад. Закончив школу с золотой медалью, мог поступить в любой институт, но не колеблясь выбрал МГИМО — не зря же я был так политизирован. Однако накануне вечером папа, человек чрезвычайно деликатный, сказал: “Знаешь, я подумал, наверное, тебе лучше получить классическое образование”. Утром я поехал в МГУ и подал документы на истфак. Так и стал историком.
— Сильно ли изменились ваши представления об исторической науке сегодня, по сравнению с тем, когда вы были студентом?
— Да, принципиально. В юности, когда выбирал профессию, в истории меня привлекала фактическая сторона дела (потому и таблицу вел!). Истфак же давал солидное классическое образование, правда достаточно идеологизированное, хотя и не по всем разделам. Историю древних и средних веков нам преподавали прекрасно, некоторые лекции помню до сих пор. Меня интересовал советский период — кандидатскую диссертацию писал о Брестском мире. Совсем без идеологии, конечно, обойтись тогда было невозможно, но мне все же это как-то удавалось. Лет семь назад меня пригласили участвовать в подготовке одного сборника. И я написал статью о том, как отношусь к своей книге о Брестском мире, вышедшей в 1964 году. Честно вам скажу, она нравится мне до сих пор.
Почему я говорю об этом? Да потому, что это своего рода “ключ” ко всей моей научной деятельности. Я не отрекаюсь от того, что писал в советское время. Например, моя докторская диссертация фактически посвящалась Ленину (“Ленин и формирование советской внешней политики”). Научный руководитель сильно ругал меня, поскольку я старался показать, как менялся Ленин, каким он был до и после революции. С годами усложнилось мое восприятие истории, понимание ее как науки, а не только как “собрания” фактов. Раздвигались рамки, сюжеты для научных исследований возникали как бы сами собой. Помню, на Всемирном конгрессе историков в Бухаресте я сделал доклад о европейских проектах XIX века (с этого началось мое увлечение Европой). А когда вернулся с конгресса, заведующий сектором Идеологического отдела ЦК КПСС сообщил, что на меня пришла “бумага”: будто, от моего доклада веяло космополитизмом и что я весьма высоко оценивал пацифизм (писал один очень известный тогда историк). Позже на основе этого доклада я выпустил книгу “Европейская идея в истории — взгляд из Москвы” (ее издали в Англии и Германии). А недавно вновь использовал эту тему, опубликовав книгу во Франции. Так что далеко не все, сделанное в советское время, устарело, и от него нужно отказаться.
Как-то я выступал с докладом о нравственных аспектах в истории и в политике. Распространено мнение, будто политик не может быть морален. Верно, конечно, но всегда есть “но”. Мы проводили в нашем институте конференцию, посвященную 500-летию выхода в свет знаменитой книги Макиавелли “Государь”. Народу была масса, приехали коллеги из многих зарубежных стран. Я снова делал доклад о политике и морали, приводил разные примеры, как подтверждающие общую точку зрения, так и опровергающие ее. Кстати, один наш деятель пожурил меня: зачем, мол, сегодня обращаться к этой книге? А я ответил: сегодня многие политики соблюдают правила, описанные Макиавелли.
— От вас услышал крылатое выражение: “Историй столько, сколько историков”. Но чем они обязаны руководствоваться, когда пишут свою собственную историю?
— Это слова крупного английского ученого, специалиста по истории СССР Эдварда Карра. Он считал, что история должна быть доступна читателям, должна быть интересной, авторской, поскольку “пропущена” через голову историка. Действительно, когда он работает над документами, то не только следует фактам, но и вырабатывает некий концептуальный подход. Так складывается авторская позиция. Поэтому, следуя своему замыслу, историк не всегда объективен. Руководствуясь личными пристрастиями, он часто оказывается на прокрустовом ложе идеологии. Власти во многих странах испытывают большой соблазн использовать историю для сиюминутных целей. Ее прессинг ощущается весьма болезненно и часто способствует возникновению самоцензуры. Думаю, она пострашнее обычной цензуры, но надо суметь этому противостоять, минимизировать негативный процесс.
— Каким принципам следовали вы?
— Я работал в академическом Институте истории, который ликвидировали за ревизионистские настроения в 1968 году, и насмотрелся всякого. Сейчас пишу мемуары. Одну из глав, посвященных институту, назвал “Мятежный партком”. Тогда партком выступил с идеей отмены цензуры, других жестких ограничений. И с ним ничего не могли поделать — партком все-таки. Кончилось тем, что институт просто закрыли и на его основе создали два новых. К чему я это вспомнил? Конечно, в советское время приходилось писать разные статьи и монографии. Но по мере своего профессионального роста я становился, как сказали бы сегодня, “центристом”. И нередко испытывал из-за этого дискомфорт: такая точка зрения, равноудаленная от крайностей, подчас приводит к конформизму. Когда я был молодой, то этого еще не осознавал. Но в зрелые годы старался не переходить определенную нравственную грань. Ведь конформизм опасен для человека, он разрушает сознание. Хотя к реальной жизни в той или иной мере приспосабливаются практически все.
Перестройку, перемены в жизни страны я воспринял как раскрепощение. И за все 25 лет, что я возглавляю институт, не было ни одного случая, чтобы представители власти каким-то образом вмешивались в мою работу. Просить могли, но не указывать, что и как надо делать. Поэтому всячески поощряю сотрудников, приветствую, когда они формируют свою точку зрения и умеют ее отстоять. Но и анархии, конечно, допускать нельзя.
— Как быть историку: следовать ли своим взглядам или придерживаться официальной позиции власти?
— И в жизни, и в профессии нельзя, я уверен, пользоваться лишь двумя цветами — черным и белым. Это мое кредо. События имеют массу тонов и полутонов. Поэтому я проповедую многофакторный подход к явлениям. Года четыре назад вышла моя книга “Сталин и международный кризис 1939-1941 годов”. Я изложил свою позицию и… сполна получил и от левых, и от правых. Левые ругали за слишком либеральное отношение к излагаемым событиям, правые — что не так твердо, как они бы того желали, отстаиваю близкую им позицию. А жизнь куда сложнее, чем кажется, она многоцветная. Поэтому необходимо усмирять свои пристрастия — личные и политические. Понять, что люди разные и в разных условиях действуют по-разному. Только так, уверен, можно избежать идеологизации и политизации истории. Сегодня я этим сильно озабочен. Мне приходится возглавлять совместные двусторонние комиссии историков со странами Балтии (Латвии и Литвы), Украины и Германии. И я вижу в реальности, как непросто находить общие решения.
— Их, наверное, не так легко и выработать?
— С моей точки зрения, профессионализм историка должен сочетаться с четкой нравственной позицией гражданина. Это не громкие слова, просто жизнь, повторю, многоцветная. Скажем, в новой концепции единого учебника истории вместе с коллегами мы предложили свой подход к описанию 30-х годов прошлого века, рассматривая их как период советской модернизации. Когда мы обнародовали свою точку зрения в Интернете, то получили массу замечаний. Нельзя, критиковали нас, постоянно использовать термин “модернизация”. Но неожиданно получили поддержку от коллеги из Германии, специалиста по советской истории. Он предложил свой вариант обозначения: “модернизационная диктатура”. Считаю, очень точное выражение. Под модернизацией мы подразумеваем комплекс событий: промышленное развитие, насильственную коллективизацию, в то же время массовые репрессии и свертывание демократии. И одновременно — развитие науки, культуры, образования. На мой взгляд, это пример взвешенного, объективного подхода к оценке исторических событий.
Выработать его действительно непросто — о ХХ веке писать трудно, куда проще изложить события, например, Французской революции. Кстати, лет пять-семь назад у меня был интересный разговор с послом Франции в Москве. Мы говорили о том, какими должны быть учебники истории для школ и вузов. И он рассказал, что во Франции в течение 100 лет после революции никак не могли подготовить учебник, потому что не знали, как изложить в нем информацию о казни короля и Робеспьера. Как соединить их под одной обложкой, какой мерой оценить? А все потому, что история отражает сложности самой жизни, и для выработки верных оценок нужна историческая дистанция. Как писал Алексей Толстой: “Ходить бывает склизко по камушкам иным — писать о том, что близко, пока повременим”. История ХХ века далеко не простая, в ней ощущается большое влияние идеологии и политики.
Как-то я был на заседании Совета Европы, когда там обсуждали вопрос, каким должен быть европейский учебник истории. Четко определились две точки зрения. Одна — что надо просто излагать факты. Другая — что раз факты все равно не запомнить, то подрастающее поколение надо учить мыслить и самостоятельно оценивать события. Большинство поддержало вторую точку зрения. И я придерживаюсь того же мнения. В этом случае история становится не просто образовательным предметом, она прививает молодежи чувство гражданственности, патриотизма — помогает формированию личности.
По натуре я оптимист, стараюсь не драматизировать жизнь. А потому считаю, что исторические личности надо оценивать во всем объеме, не концентрируясь на одних только крайностях. Мне интересно жить в этой исторической проблематике, уже многие годы я нахожу возможности для самовыражения. Для меня очень важна среда обитания. И я благодарен судьбе: вокруг меня всегда масса людей. Однако убежден: человек, прежде всего, должен жить своей собственной внутренней жизнью. И перед глазами всплывает такая картина: в Литве, в поселке Нида, на берегу моря стоит дом Томаса Манна. Он очень болел — у него был рак легких. А его любимое занятие — сидеть на продуваемой холодным балтийским ветром открытой террасе и, завернувшись в плед, смотреть на море…
Юрий ДРИЗЕ
Фото Николая Степаненкова
Нет комментариев