Как-то во время очередного перелета Дмитрий Гольберг подсчитал, сколько времени проводит в воздухе. Из Японии в Россию и обратно ему приходится летать шесть раз в год, а еще он бывает в Америке и Австралии. За 12 месяцев набегает примерно 80 тысяч километров. Что делать — работа у ученого такая!
В японском городе Цукубе профессор Д.Гольберг, автор более 550 работ, индекс Хирша которого равен 73, возглавляет Центр нанотрубок в Национальном институте материаловедения. Четыре года назад к нему обратилось руководство НИТУ МИСиС, который он когда-то окончил, с предложением организовать лабораторию мирового уровня для разработки новых материалов на основе композитов легких металлов с нанотрубками нитрида бора. Поясним: в 1990-х годах, изучая феномен плавления нитрида бора вместе с коллегой Михаилом Еремцом, Гольберг впервые получил синтетический наноматериал, обладающий уникальными возможностями (см. “Поиск” №36, 2014). Даже небольшая добавка порошка из нанотрубок в разы увеличивает прочность легких металлов, таких как алюминий. МИСиС выиграл конкурс мегагрантов, и уже три года как в университете работает прекрасно оснащенная лаборатория со штатом в 12 человек. Они получают наноматериалы и композиты и, уверен ученый, практически не уступают коллегам из самых передовых лабораторий мира.
— Все идет по плану: действие мегагранта продлено и на следующий год, — рассказывает Дмитрий Викторович. — Сейчас средства предоставляет Минобрнауки, а в 2015 году такую же сумму — 30 миллионов рублей — должен выделить МИСиС. Считаю, мы продвигаемся очень успешно, улучшая свойства легких металлов. Правда, возникла проблема с нитридом бора: материал химически очень пассивный, плохо реагирует с металлическими матрицами. Соединение металла с наноструктурой получается слабым — из-за этого нанотрубки работают всего на 5-10%. Весь этот год мы старались как можно прочнее их связать, используя ряд методов. Например, цепляли к поверхности нанотрубок различные молекулы или соединения, чтобы они служили “мостиками” между металлом и наноструктурой. Поверхность также можно сделать перфорированной и тем самым повысить “хватку” соединений. Стоит решить эту техническую проблему, и мы получим материал, легкий, как алюминий, и прочный, как высоколегированная сталь.
— Какие задачи решает ваша лаборатория в Японии?
— В японском институте у меня около 20 проектов по самым разным направлениям, в основном касающихся изучения свойств наноматериалов и создания неорганических структур — нитрида галлия, сульфита цинка, графена и других — всего порядка 70 соединений полупроводниковых материалов. В Цукубе один мой сотрудник работает над той же тематикой, которую мы развиваем в МИСиС.
— Как случилось, что в Японии вы стали профессором, руководителем крупной лаборатории?
— Я приехал в страну на стажировку в качестве постдока в 1993 году, мне было 30 лет. Через два года, когда надо было возвращаться в Москву, мой японский шеф порекомендовал меня своему коллеге в Институте Макса Планка в Германии, и я занялся ростом монокристаллов интерметаллических соединений. В принципе, мог бы остаться и там, но мой японский ангел-хранитель рекомендовал меня своему ученику, и я вернулся в Японию. Как все постдоки, постоянно менял направление исследований (всего насчитал их с десяток), о чем не жалею, поскольку овладел едва ли не всеми возможными методами. Казалось, что я получил не одно образование, а сразу несколько, что потом очень пригодилось. У меня был достаточно широкий кругозор и идеи, рождавшиеся на стыке сразу нескольких направлений.
В 2001 году Институт материаловедения, где я работаю, стал ведущим в Японии. Его возглавил президент, лояльно относящийся к иностранцам, что в этой закрытой стране встречается не часто. У меня уже была репутация энергичного разностороннего специалиста и немало публикаций, и я подал документы на получение должности старшего научного сотрудника, имеющего постоянную позицию. Ее обладателя не могут уволить до 60 лет, когда по японским законам заканчивается научная деятельность в государственных институтах. Считаю, это очень важное обстоятельство.
Я стал первым русским, претендовавшим на данную должность. Получить ее было непросто: в год брали всего двух-трех человек, а кандидатов набралось 16, в основном японцы и китайцы. И лишь четверых допустили к интервью. Решали нашу судьбу восемь институтских ученых, включая президента и вице-президента (тоже ученых). Интервью было несколько, часа по полтора каждое. Они проходили на английском, но были вопросы и на японском. Оценивалось не только то, что ты уже сделал, не только твои публикации, но и проекты будущих исследований. Экзамен я выдержал.
— Английский вы знали хорошо?
— Да. Город Цукуба едва ли не полностью принадлежит ученым. Английский здесь распространен очень широко, и я чувствовал себя вполне уверенно. Тем более что в первые годы моего там пребывания никто не говорил со мной на японском: меня считали гостем и относились уважительно-почтительно. На гостей здесь смотрят как бы снизу вверх, но, раз ты живешь тут постоянно, японцы перестают понимать, почему должны говорить с тобой на английском. Мои две дочки учились в обычных японских школах и язык знали не хуже японцев. Старшая даже была четвертой по успеваемости. И первое время они служили нам переводчиками, устраняя все наши бытовые проблемы. В институте их решают секретарши, свободно владеющие английским.
Тем не менее мне все-таки пришлось серьезно взяться за японский, изрядно при этом помучившись — три года я занимался с частным преподавателем. Язык сложный, поскольку кажется нелогичным: если на русском складываешь буквы и получаешь слово, то в японском каждый иероглиф обозначает образ. И когда соединяешь их вместе, нередко получаешь разные значения. К тому же мало знать на память 2500 иероглифов, надо еще правильно ставить в них ударение. Фонетика языка простая: како — кику, соко — саку. Зато ударение! Можно сказать “каку”, а можно — “кааку”, и выходит совсем другое слово.
Когда я был постдоком, мне дали задание проверить свое знание японского: нужно было добраться до другого острова и попасть в довольно отдаленное место, самостоятельно купив билеты на самолет, поезд, автобус, снять номер в отеле. В общем, я справился, но допустил один промах. На автобусной остановке, узнав у водителя, что автобус идет в Щугу, сел и поехал. И уже ночью заехал в невероятную глушь, где и отелей не было. А все потому, что я сказал Щугу, а надо было Щуугу. Но все обошлось: я попросился на ночлег в небольшой дом, типа приюта, рассказал о своей неудаче (на японском!), и меня приняли очень тепло, накормили и напоили — японцы такие же радушные и гостеприимные люди, как и русские.
— Как вы стали начальником большого отдела?
— В 2006 году меня назначили заместителем заведующего лабораторией, а когда она разделилась на две группы, я стал руководителем одной из них. Думаю, в тот момент начальству важны были мои работы по нанотрубкам, и они руководствовались принципом “береги курицу, несущую золотые яйца”. Замечу, что у японцев есть свой табель о рангах. Он и определяет научный уровень сотрудников. Каждый год они проходят аттестацию: учитываются количество публикаций и ссылок на них, приглашения выступить с докладами на конференциях, число патентов и т.д. В зависимости от результата тебя переводят на другой уровень. Я перешел на самый высокий — пятый — и получил право нанимать на работу постдоков.
— Какие у вас отношения с коллегами?
— Сказать, что меня там все любят, было бы слишком смело с моей стороны. Лучше всего подходит название известного фильма: “свой среди чужих, чужой среди своих”. Со стороны русских еще было заметно некоторое неодобрение моего продвижения, а про японцев говорить трудно. Они не очень-то разговорчивы, замкнуты, рабочие отношения у них — отдельно, дружеские — отдельно. Нет тут обычая, скажем, отмечать вместе дни рождения или праздники. Они могут не поздороваться при встрече. Но объясняется это не невоспитанностью, а тем, что не хотят тебя отвлекать от твоих мыслей. И очень трудно понять, кто как к тебе относится. Я рассказывал про интервью. И, как потом оказалось, из тех, кого я считал чуть ли не своими друзьями, двое проголосовали против, а из записанных мной в недоброжелатели, трое голосовали за. Вот какую ошибку в человеческих оценках я допустил.
— Много ли русских ученых вы встречаете?
— Много их было в 1990-е годы, потом стало меньше: кто вернулся, кто поехал дальше. В институте 450 сотрудников, и только пятеро из России. Двое, как и я, стали старшими научными сотрудниками. Сегодня в Цукубу чаще других на стажировку приезжают специалисты из ядерного центра в Протвино и студенты МФТИ. Последние ценятся особо, поскольку демонстрируют нестандартное мышление и способность генерировать идеи. Японцы сразу это чувствуют, подтягивают силы и бросаются разрабатывать новое направление. В институт попадает немало ученых, возможно, и поспособнее меня, но многие через какое-то время уезжают — не срабатываются. Причины разные. В Японии, как я успел заметить, высоко ценится тактичность. А наши ученые не особенно ею владеют. Бывает, слишком торопятся высказать свое мнение о работе коллеги, часто негативное. Могут пристать с просьбой, а японцы не торопятся ее выполнить — возникает непонимание. Россияне, на мой взгляд, разнонаправленные, японцы, наоборот, всегда “смотрят в одну сторону”. Наши самостоятельны в оценках, а зажатые в рамки японцы более осторожны, они не станут выяснять, почему так, а не иначе. Японцу, скажем, говорят: чтобы настроить прибор, ручку надо крутануть дважды — так он и поступает. Приезжает наш специалист и заявляет, что хватит и одного раза. О характере отечественных ученых лучше всего судить по их выступлениям на семинарах. Им ничего не стоит с полной уверенностью заявить докладчику, который уже много лет возделывает свое научное “поле”, что решение можно найти проще и результат будет другим. У того, кто быстрее разберется во всех этих тонкостях, больше шансов остаться в Японии.
— Вы разобрались быстро?
— Пожалуй, да. Я понял, например, что здесь не принято критиковать людей старшего поколения. Студенты никогда не позволят себе усомниться в словах преподавателя. А наши легко могут разнести тамошнего профессора в пух и прах.
— Нашему читателю было бы интересно узнать, как в Японии финансируется наука. Что следовало бы у них позаимствовать?
— Наш институт финансирует Министерство образования, культуры, спорта, науки и технологий. Бюджетное финансирование распространяется лишь на зарплаты. И если ты получил постоянную должность, за нее можно не беспокоиться, даже если ты ничего не делаешь. Постдоки получают временную зарплату, пока не закончится контракт. Уходят из института, повторюсь, независимо от поста, в 60 лет. Достигнув этого возраста, сотрудники переходят на мелкие административные позиции с обязательным знанием японского, скажем, следят за соблюдением техники безопасности или отвечают за психологическую поддержку.
В Японии научные проекты, как правило, долгосрочные, а не как у нас — на два-три года. Тот, над которым я сейчас работаю, рассчитан на 10 лет. И мне не надо каждый раз в конце года думать о деньгах. Их выделяют в начале финансового года, а не как в России — чуть ли не в его конце, когда надо писать отчеты. Заявки и отчеты обычно подают в виде тезисов с указанием публикаций, и они не занимают много места. Одним словом, в Японии все очень хорошо организовано, и это обращает на себя внимание. Например, ты заказал компьютер — и можешь забыть об этом: точно в оговоренный срок тебе его установят. В России, даже если ты заплатил деньги, все равно приходится контролировать и быть готовым “нажать” на кого надо.
Что касается грантов, то у действующего ученого в Японии очень много возможностей. Если в России конкурсы объявляют всего несколько фондов да Минобрнауки, то в Японии таких организаций больше сотни. Не только фонды, но и многочисленные компании – “Хонда”, “Тойота” и т.д. — выделяют гранты, подчеркну, на фундаментальные исследования, например, в области чистой энергетики или новых материалов. Они делают это, так как просчитывают все на шаг, а то и на два вперед. В нашем институте есть специальный отдел, который следит за объявлениями всевозможных конкурсов и примерно раз в неделю рассылает эти данные всем сотрудникам. Так что подать заявку на грант — не проблема, лишь бы был стоящий проект. Вероятность положительного прохождения конкурсов, в среднем, составляет 20%. Я эту норму перекрываю, выдаю две-три заявки в год и получаю гранты, что также учитывается при аттестации. Для администрации важно, сколько ты добываешь денег для своей лаборатории.
— Каковы ваши дальнейшие планы?
— У меня отличные условия работы, поэтому до конца срока ничего менять не собираюсь, а дальше — посмотрим, как здоровье позволит: по 80 тысяч километров наматывать ежегодно вряд ли полезно. Возможно, останусь в Японии и буду помогать местным коллегам писать статьи на английском. Я преподаю в университете, а там работают до 62 лет. Или поменяю страну — поищу ту, где ценят сотрудников, умеющих добывать средства.
— Вернемся к МИСиС. Какое научное направление вы считаете наиболее перспективным для созданной вами лаборатории?
— На мой взгляд, это получение двумерных кристаллов, образующихся в различных неорганических системах. Над этим мы интенсивно работаем в Японии, а в недалеком будущем займемся и в Москве. Это графены, кристаллы сульфида молибдена и вольфрама. На их основе будут разработаны сверхтонкие пленки толщиной в один атом, обладающие поистине уникальными свойствами. Из них будут изготавливать дисплеи, панели солнечных батарей — возможности огромные. Мы уже начали синтезировать эти двумерные кристаллы. Лаборатория прекрасно оснащена, коллектив сложился — ему бы работать и работать. На этот и следующий год финансирование нам обеспечено. Но что будет дальше? Сегодня перспективы кажутся довольно туманными. Если рассчитывать лишь на поддержку наших фондов, то средств вряд ли будет достаточно. На мой взгляд, без государственной поддержки не обойтись.
Юрий ДРИЗЕ
Фотоснимки предоставлены Д.Гольбергом
Нет комментариев